Валерия вдруг заплакала. Она рыдала навзрыд, закрыв руками лицо, совершенно не заботясь о том, что ее кто-то видит в минуту слабости. Пружина внутри ее, которая сжималась два года, неожиданно лопнула, и холодная и расчетливая Наталья уступила место мягкой и ранимой Лерочке.
Внезапно она посмотрела на Настю и тихо спросила:
– Твоя юбка… она… красная?
– Да… – растерянно ответила Настя. – А что?
– Я вижу… я снова вижу красное, – захлебываясь слезами, проговорила Валерия.
«Дорогая Настенька, огромное спасибо тебе за книжку. Ты большая умница, я читала не отрываясь и не могла поверить, что это ты написала. Ты настолько хорошо прочувствовала, так точно все описала, что у меня перед глазами снова встало мое прошлое. И мой Игорь… Жаль, что ты его плохо знала. Но вышел он у тебя именно таким, каким и был в жизни. Желаю тебе успехов, дорогая, а если сможешь, приезжай ко мне – отдохнешь, наберешься впечатлений. У нас сейчас просто замечательно, улицы еще не успели пропылиться, зелень свежая, все цветет и радует глаз. Знаешь, Настюша, а ведь май, оказывается, самый лучший весенний месяц, как я могла этого не замечать несколько лет? Словом, приезжай, сама все увидишь. Обнимаю тебя. Твоя Лера».
Нажав на «Отправить», женщина в белой широкополой шляпе и легком брючном костюме закрыла маленький ноутбук и потянулась к чашке с кофе. В небольшом парижском кафе было мало посетителей – стояло раннее утро. Но эта дама была здесь завсегдатаем, и обслуживающий персонал успел привыкнуть к ее ранним визитам и долгим посиделкам.
Рядом сразу возник официант:
– Мадам, ваш кофе остыл. Я принесу другой.
– Не нужно, Жак. Принеси мне лучше бокал вина.
– Красного? – уточнил юноша, и женщина улыбнулась:
– Ты же знаешь, я не пью другого.
За неделю до свадьбы
Женщина в сбившемся набок черном платке выла в голос. Толпа сочувствующих притихла, все смотрели на обезумевшую от горя мать и на молодую светловолосую девушку в снежно-белом платье, лежащую в обитом розовым атласом гробу.
– Наташа-а-а! Наташенька, деточка моя-а-а! – бился в небольшом дворике голос женщины. – Вставай, солнышко мое-о-о!
Рядом стояла девушка лет двадцати, с такими же светлыми, как у покойницы, волосами и бледным лицом, покрытым едва заметными веснушками. Черный траурный наряд старил ее, заплаканные глаза с тревогой наблюдали за матерью.
– Лёлька, слышь, Лёлька, поднимай мать-то, ехать пора! – прошептала за спиной соседка, и девушка встрепенулась, обняла мать за плечи и забормотала:
– Мама, мамочка, ну, хватит, хватит… Нужно ехать на кладбище, мам…
Женщина подняла на дочь невидящие, опухшие и какие-то словно вылинявшие от слез глаза и прошептала:
– За что? Господи, за что – ее-то?
– Мама, ну мама, хватит уже, – взмолилась Леля, стараясь удержать на ногах обвисающую на ней мать.
– Да будь же проклята та тварь, что родила этого ублюдка! Чтоб ей на том свете…
– Так, все, Лиза, хватит! – решительно проговорила высокая худая дама в затемненных очках и кружевной черной наколке на сахарно-белых волосах. – Вставай, автобус ждет.
Вдвоем с Лелей они кое-как оттащили потерявшую рассудок женщину от гроба, развернув ее так, чтобы она не видела, как опускается крышка и бледное лицо Наташи, обрамленное светлыми кудрями, исчезает под ней. Леля только вздрагивала, ей хотелось зажать уши и не слышать ужасных звуков, отдающихся в голове и в сердце. Звуков, навсегда отрезающих ее от Наташки…
Ранним майским утром небольшой дворик двухэтажного ветхого дома на восемь квартир был разбужен истошным женским воплем: