А потом Женька и вовсе превратился в журналиста непишущего, целиком переключившись на сугубо редакционную работу. Однажды, когда я спросил его, какого черта он только правит других, придумывает им темы, подсказывает повороты, Женька сказал:

– Писать самому в наше время стыдно. Все уже сказано, все понятно, но ничего нельзя изменить. Знаешь, я теперь смотрю на газетную полосу не как читатель, а как оформитель. Гармония пятен, шрифтов, больших и малых массивов букв… Вот истинная красота! И никакого смысла я там не ищу. Потому что его просто не может быть.

Когда я ушел из прокуратуры, именно он предложил мне переквалифицироваться в журналисты. Я сомневался, хотя большого выбора у меня не было, но Женька убедил меня. Именно он нашел мне и тему – темные и неведомые доселе страницы советских правоохранительных органов. Благодаря отцу недостатка в сюжетах у меня не было. Правда, иногда мне приходилось иметь дело и с современной тематикой, но тогда я использовал псевдоним.

Когда после очередной смены хозяев я решил уйти из «Эха», Женька не стал меня удерживать, но и не ушел вместе со мной.

– Везде одно и то же, – пояснил он. – Что, я не знаю, какие у этих фарангов представления о газете? Они тебя все равно достанут – их время на дворе.

С тех пор мы встречались нечасто. Особенно последний год. Просматривая время от времени «Эхо», я обратил внимание на то, что Веригин вдруг и сам стал снова пописывать. То ли у них там новые фаранги пришли, то ли прежние поумнели, но ему дозволили появляться с комментариями, которые не укладывались в общее направление газеты, но придавали ей некий шарм разномыслия.

В общем, если сложить все, что я знал о Веригине, и прибавить то, чего я не знаю, получалось, выяснить у него, откуда действительно растут ноги у статьи за подписью А. Степаниди, будет не так-то просто.

Моих соседей-анархистов почему-то очень волновала встреча с российскими пограничниками и таможенниками. Видимо, они боялись, что их ссадят с поезда посреди заснеженной степи или, что еще страшнее, отберут партийное знамя. Но ревностные российские служители закона на сей раз даже не появились в нашем вагоне, чем страшно разочаровали моих доблестных соседей, уже приготовившихся вступить в схватку с сатрапами тоталитаризма.

Зато полный восторг ждал их в Конотопе, где доблестные украинские таможенники и пограничники всегда начеку. Едва поезд в шесть часов утра стал тормозить у конотопского вокзала, где в любое время суток пассажирам уже много лет предлагают огромного размера плюшевых игрушек-монстров, электронасосы и чрезвычайной жирности торты, мои анархисты приникли к окнам в дикарской надежде разглядеть в непроглядной декабрьской тьме гордо реющие над пробудившейся Украиной оранжевые знамена. Невозможно описать их возбуждение, когда они увидели над каким-то зданием что-то похожее на оранжевый транспарант. И весь остальной путь до Киева они с таким же умилением и восторгом разглядывали бурые из-за мокрого снега вещественные доказательства размаха украинской революции.

Киевский вокзал разочаровал моих юных спутников. По платформе вместо пламенных революционеров с горящими глазами слонялись сумрачные, небритые мужики и подозрительного вида немолодые бабы, явно занятые невеселыми утренними проблемами. Но ребята, пережив первые впечатления, решили немедленно выдвинуться на Майдан. Я указал им путь, а сам направился в гостиницу, которую мне заказала расторопная секретарша Бегемота.

В гостинице я снова и снова перебирал варианты своих действий. Необходимость задать пару вопросов своему старому приятелю вдруг стала вырастать в серьезную проблему. Если за текстом стояли чьи-то большие интересы, расспрашивать Веригина прямо в лоб вряд ли стоило. Как бы весело ни проводили мы время в университетские годы, сегодня мы с ним, судя по всему, оказались в недружественных лагерях. И потому объявить ему, что я приехал в Киев специально для того, чтобы выяснить, на кого он работает, означало сразу поставить нас в положение недругов, если не врагов. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.