– Объяснитесь, тетушка, я постараюсь загладить свою вину.

– Вот, видишь ли, я буду говорить о пустяках, которых я, однако, не знаю, то есть я буду говорить о том, чего я наверное не знаю. Но ты настолько искренна и правдива, что не станешь меня обманывать. Я знаю стороной, что на днях, кажется, с неделю назад, у тебя был в гостях наш духовный отец.

– Действительно был, тетушка, но не неделю назад, а тому два дня.

– Ну, видишь ли, мне так сказали. И затем он хотел просить тебя о какой-то мелочи, у него была к тебе какая-то просьба?

– Он хотел, тетушка…

– Не говори мне. Я не желаю знать, в чем дело. Не желаю знать потому, что он сам мне ничего не сказал. Если ты будешь объяснять мне, ты раскроешь то, что он желает держать в тайне. Не забудь, что он наш духовный отец. Следовательно, объяснений я не требую, я только хочу знать, была ли у него к тебе какая-нибудь просьба?

– Была, тетушка.

– И ты ее не исполнила?

– Нет, тетушка.

– Почему?

– Потому что исполнить ее невозможно.

– Этого не может быть. Отец Игнатий – не такой человек, чтобы обращаться с такого рода просьбами к молодым девушкам, которых невозможно исполнить. Я знаю, что его просьба пустячная, и ты этих пустяков не хотела для него сделать.

– Я не могла, тетушка.

– Пустое, моя милая. И вот за этим я тебя вызвала. Если ты меня любишь сколько-нибудь, то должна сделать удовольствие нашему капеллану, не капризничать и сделать то, что он просит.

– Но, тетушка, это немыслимо, невозможно, и мне кажется, я даже не имею права этого сделать, не сказав ничего отцу.

– Напротив того, как я слышала, ты не должна ничего говорить отцу. Есть вещи, в которые родители не должны вмешиваться.

– Не знаю, но в данном случае… – начала Людовика и остановилась. – Если вы, – продолжала она после минутной паузы, – не хотите позволить мне рассказать, в чем дело, то я не могу и оправдаться. Вы советуете мне исполнить то, чего вы сами не знаете.

– Я не знаю, но верю и знаю, что наш духовный отец не может просить о какой-нибудь глупой вещи.

– Эта вещь не глупая, а очень важная, даже, пожалуй, опасная.

– Какой вздор! – воскликнула старая графиня, и в ее восклицании звучало какое-то раздражение, какого уже давно не замечала в ней Людовика.

Наступило молчание.

– Я не знаю, в чем дело, опять-таки повторяю, не имею никакого понятия о том, что просил отец Игнатий, но так скажу, наугад. Если бы кто-нибудь другой попросил тебя о том же, ты бы согласилась?

– Нет, тетушка, кто бы ни был, я не могу согласиться.

– Как! Если бы даже я попросила, ты бы и мне не сделала?

Людовика молчала в нерешительности.

– Ты бы и для меня не сделала?

– Если бы отец приказал, конечно, – отвечала она, хотя кротко, но отчасти лукаво.

– Но не впутывая отца, без его ведения?

– Не знаю, – нерешительно ответила Людовика.

– Так подумай, – вдруг выговорила тетка спокойно. – Подумай, моя милая. Пойди к себе и поразмысли, и так, что, если я завтра пришлю за тобой, ты могла бы прямо ответить и согласиться на просьбу нашего духовного отца. Ведь эта просьба будет не моя; в чем дело, повторяю, я не знаю и знать не хочу. Я просто буду слепой исполнитель желания человека, которого привыкла любить и уважать, что прикажет он мне попросить тебя или заставить сделать, то я и предложу, совершенно не зная, в чем дело. Я должна уважать его желания. Итак, поди и подумай. Завтра ты мне дашь ответ.

Людовика вышла, вернулась к себе и задумчиво опустилась на первый попавшийся табурет.

Часа два или три просидела она, почти не двигаясь. Сумерки застали ее все в том же положении. Лицо ее было спокойно, дыхание ровно, взор рассеянно бродил по горнице, бессознательно останавливаясь на разных предметах, и только немножко сдвинутые брови говорили о внутренней тревоге. Только складка на лбу прибавилась к ее красивому личику.