Вскоре после кончины Вольтера (1778) принц де Линь следует по его стопам, очаровывая императрицу. Для многоразличных практических дел Екатерина IІ с 1774 г. постоянно переписывается с Фридрихом Мельхиором Гриммом50. Однако ей нужен и другой корреспондент, с которым можно было бы в виде литературной игры обсудить смелые политические проекты, как с фернейским старцем накануне и во время русско-турецкой войны 1768–1774 гг. Принц де Линь ясно осознает свою миссию: «Фанфара молвы и труба Вольтера уже рассказами о здешних чудесах, Европу изумили и пленили, и мой малый флажолет, достойный, самое большее, полей и лагерей, им порою вторил» (Вена, 15 февраля 1786 г.).
С самых первых писем оба корреспондента поминают Вольтера. А когда в 1790 г. принц читает переписку философа с императрицей, изданную Бомарше, то тотчас встревает в их беседу:
<…> только сейчас прочел письма Вашего Императорского Величества господину де Вольтеру; смеялся, восхищался и притом, Государыня, как будто Вас слышал. Невозможно мне было в разговор не вмешаться, хоть и недостоин я сего и надлежало бы мне только слушать, ни единого слова не говоря: но болтает не ум, а сердце. А ум у меня по вечерам, когда спать ложиться пора, острее, чем у господина де Вольтера. Ведь он всегда газетам верил и выдумкам их, а мне, благодарение Богу, ни злодеи, ни глупцы спать не мешают (Альт-Титшейн, 14 июля 1790 г.).
С присущей ему скромностью Линь ставит себя выше Вольтера и, восхваляя царицу, не упускает случая лягнуть Фридриха IІ и его корреспондентов, литераторов и философов:
Как несхожи эти превосходные письма, меня в восторг приводящие, с письмами великого человека, у коего ум острый, но по временам тяжеловесный одни и те же философические рацеи твердит, и с письмами Жордана, Аржанса и даже д’Аламбера – корреспондентов его, у коих ум глупый, либо неповоротливый, либо многословный, либо смутный и витиеватый! (Там же).
Подобно Вольтеру, принц в первом письме уподобляет царицу Иисусу Христу («Как Вашему Величеству все на свете известно, помните Вы слова святого Симеона: ныне отпускаешь раба твоего, ибо видели очи мои спасение твое и еще увидят» [октябрь 1780 г.]51), затем обожествляет ее («Видел я своими глазами, как божество смеется», Вена, 12 февраля [1782 г.]), а после переходит к шутливому слогу. Но не столь галантному, как фернейский старец, позволявший себе эпистолярные вольности, не опасаясь, что его поймают на слове: «Упадаю к Вашим ногам и смиреннейше прошу дозволения облобызать их и даже руки ваши, краше которых, говорят, на свете нет» (Ферней, 14 января 1772 г., D17557). После кончины императрицы принц отдает дань ее красоте:
Еще шестнадцать лет назад была она очень хороша собой. Заметно было, что скорее красива она, чем миловидна; величие чела ее смягчали глаза и приятная улыбка, но чело было всего красноречивей. Не стоило Лафатером быть, чтобы на нем прочесть, точно в книге, гений, справедливость, правоту, отвагу, глубину, ровность, кротость, спокойствие и твердость; широкое сие чело обличало богатство памяти и воображения <…> («Портрет покойной государыни Ее Величества Императрицы Всероссийской» [1797]).
Шевалье де Корберон уверяет, что «принц де Линь был в более чем хороших отношениях с императрицей, коя удостаивала его приватных бесед, и что он даже оставался, как говорят, несколько раз наедине с ней до одиннадцати часов вечера»52. Но мы не обязаны ему верить.
По обыкновению, письма наполнены полунамеками, понятными лишь корреспондентам. Так, «малые колонны» обозначают великих князей Александра и Константина, «Вирвуарион» – фаворита императрицы Александра Дмитриева-Мамонова. Мы видели, что императрица сама задала шутливый тон, отправив письмо от имени Л. Нарышкина