Конечно, от выбора перевода зависит и то, какими вы увидите героев рассказа. Вот, например, танцовщица Трипетта, пленница короля. Эта милая, добрая подруга шута-карлика в некоторых переводах выглядит так:

– такая же крохотная, как и он (но с прекрасной фигуркой и замечательная танцовщица) («Последняя шутка», Викторов)

– ростом не многим больше его, но замечательно пропорционально сложенная и прекрасная танцорка («Скакун-Лягушка», аноним)

А в других – совсем иначе:

– почти такая же карлица, как он (хотя необыкновенно правильно сложенная и преискусная танцовщица) («Гоп-Фрог», Бальмонт)

– тоже карлица, лишь немногим по величине его превосходящая (хотя изящно сложенная и чудесная танцовщица) («Прыг-Скок», Рогов)

– немного менее уродливая карлица, чем он («Гоп-Фрог», аноним)

Как же так? В оригинале девушка – very little less dwarfish, то есть дословно чуть менее карликовая, чем герой. По-русски так сказать нельзя, и переводчики, подбирая слова, создают в тексте тот образ, который они представили, – от красавицы до чудовища.

Король бьет танцовщицу, выплескивает ей в лицо вино. Шут ничем не выдает своей ярости, он говорит:

– Когда ваше величество ударили девушку.., мне вспомнилась одна чудесная забава. («Лягушонок», Энгельгардт)

У некоторых переводчиков в этой фразе сквозит жалость к героине:

– Когда ваше величество ударили малютку… («Гоп-Фрог», аноним)

У других, наоборот, карлик говорит льстиво:

– Когда ваше величество изволили ударить девчонку… («Прыг-Скок», Рогов)

Все эти вариации сочинили переводчики, в оригинале было просто struck the girl.

Эмоции переводчиков иногда «прорываются» в текст. В одном из переводов вместо слова шуты, или дураки, появляется совсем другое – несчастные. В другом – зал, где карлик вершит свою месть, не просто очень высокий, а страшно высокий.

Как тут не вспомнить известную шутку про улыбку Боромира!3

Ко многим из рассказов Эдгар По подобрал эпиграфы на итальянском, французском, латинском языках. Часто такой эпиграф – дополнительный ключ к рассказу, к авторскому замыслу. Но при переводе он порой меняется до неузнаваемости.

Приведем один пример, и грустный, и забавный. У Эдгара По есть прекрасный рассказ «Овальный портрет» (в ранней редакции у него было название «В смерти – жизнь»). История о картине, которая может забрать у человека красоту, встречалась в литературе и раньше, но у По она получилась особенно яркой. Портрет трагически погибшей девушки, который герой находит в замке, кажется живым. И именно эту идею поддерживает эпиграф к тексту. Автор записывает его на итальянском языке, а потом дает маленькое пояснение в скобках:

Motto. Egli è vivo e parlerebbe se non osservasse la regola del silenzio. (Inscription beneath an Italian picture of St. Bruno).

Некоторые русские переводчики (например, К.Бальмонт и М.Энгельгардт), помещали в эпиграф итальянский текст, а потом давали перевод:

Он жив, и он заговорил бы, если бы не соблюдал обет молчания.

Надпись под одним итальянским портретом св. Бруно.

Зачем понадобился этот эпиграф? Просто потому, что он тоже о портрете? Обратим внимание, что в нем есть слово vivo (живой) – намек для читателя, выделенный автором. Если вы посмотрите на изображения святого Бруно, то увидите, что они и правда необычны – монах прикладывает палец к губам, словно приглашая прислушаться к тишине. Святой Бруно основал картезианский монашеский орден и проповедовал аскетизм, созерцание и безмолвие. Эти изображения очень выразительны.

А вот во что превратился этот эпиграф в одной из русских версий 1912 года. Итальянского текста здесь уже нет, сразу следует «перевод»: