При внезапном появлении хозяина театра всё онемело. Никто не смел громко вздохнуть. Можно было услышать, как муха летит. Бедные куклы задрожали, как осиновые листья.

– Ты почему творишь беспорядок в моём театре? – спросил хозяин кукольного театра, обращаясь к Пиноккио хриплым голосом сильно простуженного людоеда.

– Верьте мне, ваша светлость, я в этом не виновен.

– Ладно, пока довольно! Сегодня вечером мы с тобой рассчитаемся.

После представления хозяин пошёл на кухню и стал готовить себе на ужин доброго барашка. Он долго и тщательно обжаривал его на вертеле. Но для того чтобы мясо стало поджаристым и хрустящим, не хватило дров, и тогда он позвал Арлекина и Пульчинеллу и приказал им:

– Давайте-ка сюда Пиноккио, который висит там на гвозде! Полагаю, что Деревянный Человечек сделан из хорошего сухого дерева и обеспечит прекрасное пламя для моего жаркого.

Арлекин и Пульчинелла заколебались было, но не смогли преодолеть страх под свирепым взглядом хозяина. Они пошли исполнять приказание и вскоре вернулись на кухню вместе с беднягой Пиноккио, который извивался, как выброшенный на песок угорь, и в отчаянии кричал:

– Отец, спаси меня! Не хочу умирать, не хочу умирать!

Хозяин кукольного театра Манджафоко (ибо так его звали) был страшен на вид – особенно страшной казалась растрёпанная чёрная борода, покрывавшая, как щит, его грудь и ноги, – но, по сути дела, он был неплохим парнем. Когда к нему принесли несчастного Пиноккио, который отчаянно барахтался и кричал «не хочу умирать», он пожалел его. Некоторое время он боролся с чувством сострадания, но затем сдался и начал громко чихать.

Как только послышалось это чихание, Арлекин, до той поры стоявший в полном унынии и сгорбившись, как плакучая ива, весь просиял, наклонился к Пиноккио и прошептал ему на ухо:

– Добрые вести, братец! Хозяин зачихал, а это значит, что он пожалел тебя, и ты теперь спасён.

Следует сказать, что, в то время как другие люди, жалея кого-нибудь, плачут или трут себе глаза, Манджафоко всякий раз, испытывая чувство жалости, начинал чихать. Это был его способ показать другим своё доброе сердце.

Начихавшись вдоволь, хозяин театра обратился к Пиноккио по-прежнему грубо:

– Перестань ныть! От твоего нытья у меня начинает болеть живот… Так колет, что я почти… почти… Апчхи! Апчхи! – И он снова дважды чихнул.

– На здоровье, – сказал Пиноккио.

– Спасибо. Твои родители ещё живы? – осведомился Манджафоко.

– Отец жив. Мать я никогда не знал.

– Как огорчился бы твой отец, если бы я бросил тебя на раскалённые угли! Бедный старик, мне его очень жаль!.. Апчхи! Апчхи! Апчхи! – И он чихнул ещё три раза.

– На здоровье, – сказал Пиноккио.

– Спасибо. Впрочем, я тоже достоин жалости. Ты же видишь, что у меня нет дров, чтобы поджарить баранину, и ты – скажу тебе по правде – очень пригодился бы мне. Но я пожалел тебя. Ну что ж! В таком случае я вместо тебя сожгу кого-нибудь из моей труппы. Эй, полицейские!

По этой команде незамедлительно появились два длинных-предлинных, тощих-претощих деревянных полицейских с обнажёнными саблями в руках.

И хозяин театра приказал им грубым голосом:

– Хватайте Арлекина, свяжите его хорошенько и бросьте в огонь. Мой барашек должен быть поджаристым и хрустящим.

Представьте себе самочувствие бедного Арлекина! Он так испугался, что ноги у него подкосились, и он грохнулся на пол.

Пиноккио, увидев эту душераздирающую сцену, упал хозяину в ноги, горько заплакал, залил слезами всю его длинную бороду и взмолился: