– Не обращай на меня внимания, дорогой мой, – сказала старая леди. – Я хочу хорошенько поплакать… Ну вот, все уже прошло, и у меня очень весело на душе.

– Вы очень, очень добры ко мне, сударыня, – сказал Оливер.

– Полно, не думай об этом, дорогой мой, – сказала старая леди. – Это никакого отношения не имеет к твоему бульону, а тебе давно уже пора его покушать, потому что доктор позволил мистеру Браунлоу навестить тебя сегодня утром, и у тебя должен быть наилучший вид: чем лучше будет у тебя вид, тем он будет довольнее.

И с этими словами старая леди принялась разогревать в кастрюльке большую порцию бульона, такого крепкого, что, по мнению Оливера, если разбавить этот бульон надлежащим образом, он мог бы послужить обедом, по самому скромному подсчету, на триста пятьдесят бедняков.

– Ты любишь картины, дорогой мой? – спросила старая леди, заметив, что Оливер пристально смотрит на портрет, висевший на стене, как раз против его кресла.

– Право, не знаю, сударыня, – ответил Оливер, не спуская глаз с холста. – Я видел так мало картин, что и сам хорошенько не знаю. Какое прекрасное, кроткое лицо у этой леди!

– Ах! – сказала старая леди. – Живописцы всегда рисуют леди красивее, чем они есть на самом деле, иначе у них не было бы заказчиков, дитя мое. Человек, который изобрел машину, снимающую портреты, мог бы догадаться, что она не будет пользоваться успехом. Она слишком правдива, слишком правдива, – сказала старая леди, от души смеясь своей собственной остроте.

– А это… это портрет, сударыня? – спросил Оливер.

– Да, – сказала старая леди, на минутку отвлекаясь от бульона, – это портрет.

– Чей, сударыня? – спросил Оливер.

– Право, не знаю, дорогой мой, – добродушно ответила старая леди. – Думаю, что этой особы на портрете мы с тобой не знаем. Он как будто тебе понравился?

– Он такой красивый, – сказал Оливер.

– Да уж не боишься ли ты его? – спросила старая леди, заметив, к большому своему изумлению, что мальчик с каким-то благоговейным страхом смотрит на картину.

– О нет! – быстро ответил Оливер. – Но глаза такие печальные, и с того места, где я сижу, кажется, будто они смотрят на меня. У меня начинает сильно биться сердце, – шепотом добавил Оливер, – словно этот портрет живой и хочет заговорить со мной, но не может.

– Господи помилуй! – вздрогнув, воскликнула старая леди. – Не надо так говорить, дитя мое. Ты еще слаб, и нервы у тебя не в порядке после болезни. Дай-ка я передвину твое кресло к другой стене, и тогда тебе не будет его видно. Вот так! – сказала старая леди, приводя свое намеренье в исполнение. – Уж теперь-то ты его не видишь.

Оливер видел его духовным взором так же ясно, как будто не менял места; но он решил не огорчать добрую старую леди; поэтому он кротко улыбнулся, когда она взглянула на него. Миссис Бэдуин, радуясь тому, что он успокоился, посолила бульон и положила туда сухариков; исполняя эту торжественную процедуру, она чрезвычайно суетилась. Оливер очень быстро покончил с бульоном. Едва успел он проглотить последнюю ложку, как в дверь тихонько постучали.

– Войдите, – сказала старая леди.

И появился мистер Браунлоу.

Старый джентльмен очень бодро вошел в комнату, но как только он поднял очки на лоб и заложил руки за спину под полы халата, чтобы хорошенько всмотреться в Оливера, лицо его начало как-то странно подергиваться. Оливер казался очень истощенным и прозрачным после болезни. Из уважения к своему благодетелю он сделал неудачную попытку встать, закончившуюся тем, что он снова упал в кресло. А уж если говорить правду, сердце мистера Браунлоу, такое большое, что его хватило бы на полдюжины старых джентльменов, склонных к человеколюбию, заставило его глаза наполниться слезами благодаря какому-то гидравлическому процессу, который мы отказываемся объяснить, не будучи в достаточной мере философами.