Однако в сентябре, в пятницу, у ворот, как обычно, появился почтальон. И, как было заведено, сам барон приоткрыл тяжелую створку.
Он оглядел почтальона с ног до головы, словно ни разу за долгие годы не видел это добродушное, веселое лицо и лукавые крестьянские глаза, а тот сказал с усмешкой:
– Так это ж снова я, господин барон, неужто вы думаете, что кто-то другой нацепил мою рубашку и кепку?
– Как знать… – пробормотал Каорн.
Почтальон вручил ему стопку газет. Потом добавил:
– А теперь, господин барон, для вас сюрприз.
– Сюрприз?
– Письмо… к тому же заказное.
Живя в полном одиночестве, не имея ни друзей, ни связей с внешним миром, барон никогда не получал писем, поэтому тут же решил, что это дурное и достаточно тревожное предзнаменование. Кто этот таинственный корреспондент, нарушивший его уединение?
– Нужно расписаться, господин барон.
Он расписался, недовольно бурча. Потом взял письмо, подождал, пока почтальон скроется за поворотом дороги, потоптался, оперся о перила моста и вскрыл конверт. В нем лежал листок бумаги в клеточку, наверху, на месте шапки, было приписано от руки: тюрьма Санте, Париж. Он взглянул на подпись: Арсен Люпен. Совершенно потрясенный, он прочел:
Господин барон!
В Вашей галерее, соединяющей два зала, висит превосходное полотно Филиппа де Шампеня, которое чрезвычайно мне нравится. Ваши Рубенсы тоже в моем вкусе, как и самый маленький Ватто. В зале справа я бы отметил сервант в стиле Людовика XIII, гобелены Бове[8], круглый столик в стиле ампир работы Жакоба и сундук эпохи Ренессанса. В зале слева очень хороша вся витрина драгоценностей и миниатюр.
На сей раз я ограничусь названными выше предметами, сбыть которые, как я полагаю, не составит труда. Прошу Вас тщательно запаковать их и отправить на мое имя (с оплаченной доставкой) на вокзал Батиньоль в течение недели… В противном случае мне придется самому осуществить их перевозку в ночь со среды 27 на четверг 28 сентября. И тогда будет совершенно справедливо, если я не ограничусь вышеперечисленными предметами.
Прошу меня простить за доставленное беспокойство и принять уверения в совершеннейшем моем почтении.
Арсен Люпен.
P. S. Прошу не посылать самую большую картину Ватто. Хотя на аукционе Вы заплатили за нее тридцать тысяч франков, это всего лишь копия, оригинал сгорел в эпоху Директории по оплошности Барраса[9]во время пьяной оргии. Обратитесь к неизданным «Мемуарам» Гара[10].
Я также не претендую на поясную цепь периода Людовика XV, ее подлинность вызывает у меня сомнение.
Письмо привело барона Каорна в полное смятение. Оно бы в любом случае встревожило его, даже будь оно подписано кем-то другим. Но самим Арсеном Люпеном!
Барон внимательно читал газеты, поэтому был прекрасно осведомлен обо всех произошедших кражах и преступлениях и хорошо знал подвиги этого грабителя – настоящего исчадия ада. Разумеется, ему также было доподлинно известно, что Люпен, задержанный в Америке своим давним противником Ганимаром, сейчас содержится в тюрьме, и с огромным трудом против него возбуждено судебное дело.
Но барон также прекрасно понимал, что от Люпена можно ожидать чего угодно. Откуда эта прекрасная осведомленность о планировке замка, о расположении картин и мебели? Это внушало страх. Кто мог сообщить ему об этом, если никто никогда и в глаза не видел сокровищ барона?
Он поднял глаза и долго созерцал грозный силуэт замка Малаки, его крутой пьедестал, омывающие его глубокие воды, потом пожал плечами. Нет, ему решительно нечего опасаться. Ни один человек на свете не сможет проникнуть в неприступное святилище, где хранится его коллекция.