Внезапно я почувствовал, что бледнею. Я заметил небольшую втоптанную в землю железную пластинку прямоугольной формы, на которой, как мне показалось, проступали красные пятна. Я нагнулся. Да, мне не почудилось: пластинка не превосходила размером игральную карту, а ровно семь ярко-красных, местами выцветших пятен были расположены так же, как на семерке червей, и в верхней точке каждого из них зияло крошечное отверстие.
– Послушайте, Даспри, хватит с меня всех этих историй… Если вам они интересны, тем лучше! Продолжайте один.
То ли от пережитых волнений, то ли от усталости, вызванной работой на палящем солнце, но на обратном пути мне стало плохо, пришлось лечь в постель, где я провалялся двое суток в бреду и горячке, вокруг меня плясали скелеты и кидали друг в друга свои кроваво-красные сердца.
Даспри повел себя как верный друг. Он ежедневно оставался у меня на три или четыре часа, которые, по правде говоря, проводил в гостиной – шарил, простукивал, колотил.
– Письма здесь, в этой комнате, – говорил он время от времени, заглядывая ко мне. – Они здесь. Готов руку дать на отсечение.
– Оставьте меня в покое, – отвечал я с раздражением.
Наутро третьего дня я поднялся, еще не выздоровев до конца, но уже окрепнув. Мои силы поддержал плотный завтрак. Но больше всего окончательному исцелению способствовало полученное около пяти часов письмо – настолько, оно, несмотря ни на что, вновь раззадорило мое любопытство.
Письмо гласило:
Месье,
драма, первый акт которой был разыгран в ночь с 22 на 23 июня, близится к завершению. Сам ход событий требует, чтобы я свел двух ее главных персонажей, и эта встреча должна произойти у Вас дома. Я был бы весьма признателен, если бы Вы предоставили мне Ваше жилище на сегодняшний вечер. Было бы хорошо с девяти до одиннадцати отпустить слугу, и желательно, чтобы Вы сами оказались столь любезны, что согласились бы оставить поле боя на откуп противникам. В ночь с 22 на 23 июня Вы уже имели возможность убедиться, что я никоим образом, даже в мелочах не покушался на Вашу собственность. Со своей стороны, мне кажется, я нанес бы Вам оскорбление, если бы хоть на йоту усомнился в том, что Вы будете соблюдать молчание в отношении нижеподписавшегося.
Примите уверения в моей преданности.
Сальватор
В этом послании чувствовался налет куртуазной иронии, а в излагаемой просьбе – столь изящный полет фантазии, что я просто пришел в восторг. Какая очаровательная бесцеремонность! Ведь мой корреспондент вовсе не сомневался в моей готовности пойти ему навстречу. Ни за что на свете мне не хотелось его разочаровывать или ответить неблагодарностью на его доверие.
В восемь часов, едва ушел из дома мой слуга – я предложил ему билет в театр, – как появился Даспри. Я показал ему письмо.
– Итак? – спросил он.
– Итак, я оставлю ворота незапертыми, чтобы можно было войти.
– И вы уходите?
– Ни за что на свете!
– Но ведь вас просят…
– Просят соблюдать молчание. Я и буду молчать. Но мне безумно хочется увидеть все, что здесь произойдет.
Даспри рассмеялся:
– Черт подери, вы правы, я тоже остаюсь. У меня подозрение, что скучно нам не будет.
Его прервал звонок в дверь.
– Это они? – прошептал он. – На двадцать минут раньше времени! Невероятно.
Я дернул шнурок в вестибюле, соединенный с калиткой в воротах. В саду мелькнул женский силуэт: мадам Андерма.
Она выглядела сильно взволнованной и, задыхаясь, пробормотала:
– Мой муж… Он идет сюда… У него свидание… Ему отдадут письма…
– Откуда вы знаете? – спросил я.
– Случайно. Муж за обедом получил записку.