Спустя три по девять смен пищи Си произносит свое первое слово. И это слово вовсе не Хи-аш, она зовет меня «мамой». У каждого из нас есть генетическая память, ее важно правильно пробудить, но, кажется, у Си она проснулась необычно, ведь я же не мама… или все-таки? Пусть зовет мамой, раз ей так комфортно, ведь все равно никого больше у моей малышки нет, да и не будет никогда.

– Ма-ма, ку-шать, – по слогам, неуверенно еще произносит моя Си.

– Ну, давай покушаем, – улыбаюсь я ей. – Пойдем…

Малышкам надо больше двигаться. Они маленькие, поэтому клетка им кажется большой. Я помогаю своей Си побольше двигаться, и она улыбается. А вот соседка моя так и не встала. Когда пришли надзиратели, она все так же лежала, поэтому ее забрали, утянув за ногу. Наверное, она просто не смогла перенести разлуку со своей Хи-аш. Такое иногда бывает, и ничем тут не поможешь.

Малышка Си любит кататься по мне, она весело смеется, но я не даю надзирателям приблизиться к ней. Оскаливаюсь и предупреждаю их звуками, при этом они почему-то не приносят боль. Наверное, у надзирателей это новая игра, ведь они не могут иначе. Они мучают нас, играя с нами, и, когда приходит срок, просто убивают.

Спустя еще два таких срока я понимаю: надо учить малышку чтению и письму. Но тут звучит сообщение о казни. Как бы я не хотела, чтобы малышка видела это, но меня не спросят. На потолке проступают изображения тех, кого сегодня не станет. Это еще одна игра надзирателей. Сама казнь тоже будет на потолке показываться. Я закрываю глаза моей Си, не давая рассмотреть потолок, а сама бросаю взгляд вверх и застываю.

Слезы сами просятся наружу, но я держусь, ведь если Си увидит – испугается малышка моя. А я все смотрю на потолок, с которого на меня глядят полные муки глаза моей Хи-аш. Той, что дарила мне тепло, согревала мою душу и старалась отвести беду. Жуткие в своей жестокости надзиратели хотят уничтожить меня. Почти замученная – я же вижу – моя Хи-аш смотрит на меня с потолка. Если бы не малышка, я бы выла сейчас от внутренней боли, но при Си нельзя.

Я обнимаю свою маленькую, молясь холодному пространству, чтобы Хи-аш мучилась недолго. Прижав к себе тельце Си, я закрываю глаза, чтобы не видеть, как вытолкнут в равнодушный космос ту, что была для меня всем миром. Если я когда-нибудь смогу оказаться за блоком решеток, то сделаю все, чтобы уничтожить надзирателей.

В клетку врываются они, и приходит боль, но я молчу. Закрывая собой своего ребенка, я молчу, терпя эту боль. Тихо пищит от страха Си, вздрагивает от разрядов мое тело, но даже на грани сознания я защищаю ее. В этот миг надзиратели исчезают, позволяя мне перевести дух. Я все так же сижу в углу, закрывая собой свою Си, но боли не становится больше, а та, что есть – она пройдет.

Наверное, надзирателям не понравилось, что я не хочу смотреть на смерть своей Хи-аш. А может быть, им просто хотелось меня избить, ведь они звери. Дикие, не умеющие говорить и понимать звери. И хотя я в полной их власти, мою малышку буду защищать до последнего. Мою Си, мою… дочь? Да, инстинкт говорит мне, что нет никого ближе и важнее на свете, чем она, значит, я поступаю правильно.

– Не надо бояться, маленькая, – успокаиваю я малышку. – Все уже закончилось.

– Страшные очень… – признается она мне, показывая полную «активацию», как это называла моя Хи-аш, генетической памяти.

– Мама не даст в обиду, – улыбаюсь я ей, хотя хочется плакать.

Нельзя мне плакать, раз я «мама». Для маленькой Си плачущая мама будет катастрофой. Именно поэтому я держусь, оплакивая свою Хи-аш где-то внутри себя, куда никто не может заглянуть и где по-прежнему сидит маленькая Ша, отчаянно пугающаяся любого надзирателя или похожего на него существа.