Отшатнувшись, она быстро оборачивается и накрывает ладонью предательский замок.

– Уходи, откуда пришел!

– Мне холодно. Ты меня сама позвала.

Холодно… Это правда. Холодно и снаружи, и внутри.

Елена отворачивается от двери, опять обхватывает себя руками, как бы обнимая, раскачивается.

– Днем звала. Днем.

Плакала и звала. Но когда это было?

Ей психолог сказал: начинайте новую жизнь, начинайте с белого листа… Если ничего изменить не можете, меняйте себя, меняйте свое отношение.

И Елена терпела, даже не вспоминала, не вспоминала несколько месяцев. Не вспоминала, но и не забывала никогда. Не вспоминала, будто и не было ничего.

Там, за свидетельством о разводе, спрятано исковое заявление об определении порядка общения с ребенком. Неужели нужно было довести до этого? Неужели нельзя было как-то измениться самой, не пытаясь изменить его?..

– Сука!

Вот теперь он по-настоящему зол. И дверь по-настоящему трясется под его ударами, хотя не должна. Хотя не может такого быть…

Не может такого быть!

Прабабушка говорила, что нечистую силу надо остерегаться, но не бояться. Ее всегда отгонит молитва. Надо только верить. А кто он, если не нечисть?

Елена беззвучно шевелит губами, крестится. Слова молитвы путаются, она сбивается, начинает сначала…

Но удары в дверь постепенно стихают, значит, все же помогло.

– Мама, это кто? Белая собачка?

Голос малышки почти не слышен из-под одеял. Непонятно, испугана она или ей просто любопытно.

Елена мгновенно преодолевает расстояние от двери до детской кроватки, быстро садится на краешек, ласково гладит бочок:

– Белая собачка.

Пытается унять дрожь в голосе.

– А папа меня больше не заберет?

Елена отворачивается от кроватки и наконец начинает плакать – беззвучно, хотя хочется выть. Слезы катятся по щекам, капают с подбородка. В груди очень-очень больно. Очень больно.

Надо взять себя в руки. Как и во все эти дни. Бесконечные, уродливые, злые дни.

Елена тихо, прерывистым голосом обещает:

– Не заберет. Спи.

Как там прабабушка пела? Слезы в голосе не скрыть, но лучше так, чем молчать.

Тоня спит. Она давно спит, ей не страшно и спокойно.

Тоня не умеет читать, но даже если бы и умела, то не читала бы все эти заголовки, которыми Елена с самоубийственной жадностью травила себя: «Бродячий пес стал причиной автомобильной аварии. Погибли мужчина и его маленькая дочь». Белый бродячий пес.

Там, в шкафу, за стеклом, в красивой рамке – Елена очень придирчиво выбирала ее, – лучшая Тонина фотография. Яркая, пестрая, и Тоня хохочет радостно. Черная траурная ленточка в углу почти незаметна. Тоня спит.

Елена смотрит на дочь и снова беззвучно плачет. Все равно нельзя громко. Потом встает, медленно подходит к двери и слушает. Решительно отпирает все запоры, все новенькие замки. Пусть! Отступает на шаг от двери и ждет. Но ничего не происходит. Это она должна решать, что будет дальше, только она.

Елена вытирает слезы, делает глубокий вдох и, быстро нажав на дверную ручку, распахивает дверь.

Собственно, чего она ожидала?

Вот привычная лестничная клетка обычного подъезда многоэтажки. Двери лифта закрыты, лестница, ведущая и на нижний, и на верхний этаж, пуста. Лампа на лестничной площадке с тихим гудением мигает. Она давно неисправна, но всем наплевать.

Это правда, Елена сама звала. А потом перестала. Стало тошно, и душу саднило, будто сорвало ее внутренним криком. Замолчала, а они и пришли. Каждое восьмое февраля они приходят. Она не зовет, терпит. Так надежнее.