У царя не было секретаря. Официальные документы, письма не слишком частного характера составлялись, конечно, третьими лицами. Танеев писал рескрипты на награды сановникам. Министр двора готовил официальные письма членам царской семьи. Корреспонденцией с иностранными монархами занимался министр иностранных дел – и так далее.

Но были и другие задачи, которые мог выполнять личный секретарь самодержца, – например, готовить отчеты, подписывать важные бумаги, следить за делами особой важности, принимать корреспонденцию и тому подобное. Дел было достаточно, чтобы загрузить работой трех доверенных секретарей.

Но в этом-то и состояла проблема. В дела пришлось бы посвящать третье лицо, а царь не мог доверять свои мысли чужому.

Существовала еще одна опасность – секретарь мог превысить свои полномочия: навязывать свои собственные идеи, пытаться влиять на своего государя. Влиять на человека, который не хотел советоваться ни с кем, кроме своей совести. Даже мысль об этом могла повергнуть Николая II в ужас!

В этом царя поддерживал министр двора, поскольку Фредериксу было бы неприятно видеть третье лицо между ним и монархом.

У императрицы был личный секретарь, граф Ростовцев; у царя не было никого!

Он хотел быть один.

Один на один со своей совестью.

Я вспоминаю наше возвращение из Компьена, где мы присутствовали на незабываемом смотре французских войск. Разговоры шли среди военных, я помню, что в вагоне мы много часов решали один вопрос: сможет ли французская армия сдержать натиск батальонов Вильгельма II?

Все будущее российской внешней политики зависело от нашего вывода. Некоторые из наших специалистов считали, что французские войска были менее дисциплинированны и менее стойки в обороне, чем тевтонские фаланги. Другие утверждали, что, защищая свою землю, французский крестьянин будет драться как лев; события доказали их правоту. Спорщики все сильнее распалялись. Царь не проронил ни слова!

В Ливадии во время отдыха, который Николай II время от времени позволял себе, я был удостоен чести несколько раз сопровождать его верхом. В те дни я еще плохо знал государя и считал своим долгом занимать его беседой. Я начал с последних газетных новостей, крупных политических событий, насущных проблем. Царь отвечал с явной неохотой и тут же переводил беседу на другие темы: о погоде, горах и тому подобном. Зачастую, вместо ответа, он пришпоривал коня и переходил на галоп, разговаривать во время которого было невозможно.

Я быстро сообразил, что царь никогда не обсуждал серьезные дела с членами своей свиты. Он не любил высказывать свое мнение. Он боялся, что оно дойдет до других; в любом случае он понимал, что ему и так приходится принимать достаточно важных решений, чтобы еще приумножать их. В назначенные приемные часы министры получали его окончательное решение – этого было вполне достаточно.

Для него было легче всего придерживаться этого правила, поскольку в любом случае он всегда оставался внешне невозмутимым. Я вспоминаю момент получения телеграммы с известием о гибели всего русского флота в Цусимском проливе. Она пришла, когда мы с императором ехали в поезде. Фредерикс добрых полчаса не выходил из царского купе. Царь был совершенно подавлен. Теперь мы не могли выиграть войну с японцами; флот, являвшийся предметом такой заботы императора, был уничтожен; тысячи офицеров, которых он лично знал и высоко ценил, погибли.

Вошедший камердинер сообщил нам, что его величество пьет чай в вагоне-ресторане. Мы проследовали туда друг за другом. Там царило мрачное молчание: никто не смел начать разговор об этом ужасном событии.