– Сколько вам лет? – спросил он внезапно Румянцева.

– Двадцать четыре, – ответил Румянцев и, как бы оправдываясь, добавил: – Но я воюю с двадцать второго июня.

– Ну, и как воевали? – спросил Богарев.

– Могу дать справку, – сказал Невтулов, – если имеете свободных три минуты, товарищ комиссар.

– Да, да, ты прочти, Сережа. Он ведь у нас ведет такой дневник с первого дня, – сказал Румянцев.

Невтулов вынул из полевой сумки тетрадку. При свете электрического фонарика Богарев увидел, что обложка тетради украшена затейливо вырезанными накладными буквами из цветной бумаги.

Невтулов начал читать:

– «Двадцать второго июня полк получил приказ выступить на защиту родины, и в пятнадцать ноль-ноль первый дивизион капитана Румянцева дал мощный залп по врагу. Двенадцать 152-миллиметровых гаубиц каждую минуту выбрасывали на фашистские головы полторы тонны металла…»

– Хорошо пишет Сережа, – с убеждением сказал Румянцев.

– Читайте дальше, – попросил Богарев.

– «Двадцать третьего полк уничтожил две артиллерийских батареи, три минометных батареи и более полка пехоты, фашисты отступили на восемнадцать километров. В этот день гаубичный полк израсходовал тысячу триста восемьдесят снарядов. Двадцать пятого июня дивизион капитана Румянцева вел огонь по переправе Каменный Брод. Переправа разбита, уничтожены рота мотоциклистов и две роты пехоты…»

– Ну, и в том же духе изо дня в день, – сказал капитан Румянцев. – Не правда ли, он хорошо пишет, товарищ комиссар?

– Воюете вы неплохо, это бесспорно, – согласился Богарев.

– Нет, серьезно, у Сережи литературное дарование, – сказал Румянцев, – он ведь перед войной рассказ целый напечатал в «Смене»[44].

«Здесь порядок, – подумал Богарев, – пойду к Бабаджаньяну».

Когда он отходил, осторожно щупая ногой дорогу, ничего не видя после яркого света фонарика, до него дошел голос Румянцева:

– Бесспорно также то, что завтра нам в шахматишки не играть.

– Куда вы тягачи поставили, Румянцев? – спросил, остановившись, Богарев.

– Все тягачи, грузовики и горючее в лесу, товарищ комиссар, они смогут подъехать к огневым по дороге, не простреливаемой противником, – ответил в темноту Румянцев.

Богарев встретился с Бабаджаньяном на командном пункте. Бабаджаньян рассказал о подготовке батальона к обороне, Богарев, слушая его, поглядывал на черные блестящие глаза, на впалые смуглые щеки командира батальона.

– Почему у вас такие печальные глаза сегодня? – спросил он.

Бабаджаньян махнул рукой.

– Я с начала войны, товарищ комиссар, писем не получал от жены и детей, – оставил их в Коломые[45], в шести километрах от румынской границы. – Он грустно улыбнулся и продолжал: – Вот я себе вбил в голову, что завтра день рождения жены и я получу обязательно письмо. Ну, не письмо, то хотя бы какое-нибудь известие. Ждал, ждал этого дня, целый месяц ждал, а сегодня полк в окружение попал. А наша полковая почта плохо работала, когда и хорошая связь была. А теперь крест надо ставить, писем долго не будет.

– Да, завтра письма вам не будет, – ответил Богарев задумчиво.

– Интересно, – вдруг сказал он, – мне приходилось часто видеть теперь, что люди семейные, очень любящие своих детей, жен, матерей, воюют как-то особенно хорошо.

– Это верно, – сказал Бабаджаньян, – я вам в батальоне у себя докажу это. Вот один из лучших моих бойцов – Родимцев, и много таких.

– Я знаю еще один пример в вашем батальоне, – сказал Богарев.

– Ну, что вы, товарищ комиссар, – смутился Бабаджаньян и оживленно добавил: – А понять это можно – отечественная война!