Слышишь? Это, обеспечивая тебе переправу, за девять километров открыла свой могучий заградительный огонь батарея из полка резервов главного командования. Мы перейдем реку спокойно. Хочешь закурить? Нет! Тогда закрой глаза и пока молчи. Ты будешь здоров, и ты еще увидишь гибель врага, славу своего народа и свою славу.
Война и дети[7]
Тыловая железнодорожная станция на пути к фронту. Водонапорная башня. Два прямых старых тополя. Низкий кирпичный вокзал, опоясанный густыми акациями.
Воинский эшелон останавливается. К вагону с кошелками в руках подбегают двое поселковых ребятишек.
Лейтенант Мартынов спрашивает:
– Почем смородина?
Старший отвечает:
– С вас денег не берем, товарищ командир.
Мальчишка добросовестно наполняет стакан с верхом, так что смородина сыплется на горячую пыль между шпал. Он опрокидывает стакан в подставленный котелок, задирает голову и, прислушиваясь к далекому гулу, объявляет:
– «Хейнкель» гудит… Ух!.. Ух! Задохнулся. Вы не бойтесь, товарищ лейтенант, вон они, наши пошли истребители. Здесь немцам по небу прохода нет.
Он подхватывает кошелку и мчится дальше. У вагона остается его белобрысый босоногий братишка лет семи от роду. Он сосредоточенно прислушивается к далекому гулу зениток и серьезно объясняет:
– Ось! Там она бухает…
Лейтенанта Мартынова это сообщение заинтересовывает. Он садится на пол у дверей и, свесив ноги наружу, поедая смородину, спрашивает:
– Гм! А что же, хлопец, на той войне люди делают?
– Стрыляют, – объясняет мальчишка, – берут ружье или пушку, наводют… и бах! И готово.
– Что готово?
– Вот чего! – с досадой восклицает мальчишка. – Наведут курок, нажмут, вот и смерть будет.
– Кому смерть – мне? – и Мартынов невозмутимо тычет пальцем себе в грудь.
– Да ни! – огорченно вскрикивает удивленный непонятливостью командира мальчишка. – Пришел якийсь-то злыдень, бомбы на хаты швыряет, на сараи. Вот там бабку убили, двух коров разорвало. О то чего, – насмешливо пристыдил он лейтенанта, – наган нацепил, а как воевать – не знает.
Лейтенант Мартынов сконфужен. Окружающие его командиры хохочут.
Паровоз дает гудок.
Мальчишка, тот, что разносил смородину, берет рассерженного братишку за руку и, шагая к тронувшимся вагонам, протяжно и снисходительно ему объясняет:
– Они знают! Они шутят! Это такой народ едет… веселый, отчаянный! Мне один командир за стакан смородины бумажку трехрублевую на ходу подал. Ну, я за вагоном бежал-бежал. Но все-таки бумажку в вагон сунул.
– Вот!.. – одобрительно кивает головой мальчишка. – Тебе что? А он там на войне пусть квасу или ситра[8] купит.
– Вот дурной! – ускоряя шаг и держась вровень с вагоном, снисходительно говорит старший. – Разве на войне это пьют? Да не жмись ты мне к боку! Не крути головой. Это наш «И-16» – истребитель[9], а немецкий гудит тяжко, с передыхом. Война идет на второй месяц, а ты своих самолетов не знаешь.
Фронтовая полоса. Пропуская гурты колхозного скота, который уходит к спокойным пастбищам на восток, к перекрестку села, машина останавливается.
На ступеньку вскакивает хлопчик лет пятнадцати. Он чего-то просит. Скотина мычит, в клубах пыли щелкает длинный бич. Тарахтит мотор, шофер отчаянно сигналит, отгоняя бестолковую скотину, которая не свернет до тех пор, пока не стукнется лбом о радиатор. Что мальчишке надо? Нам непонятно. Денег? Хлеба? Потом вдруг оказывается:
– Дяденька, дайте два патрона.
– На что тебе патроны?
– А так… на память.
– На память патронов не дают.
Сую ему решетчатую оболочку от ручной гранаты и стреляную блестящую гильзу.