– Это понятно, но все равно неудобняк, – вздохнула Натка. – Она очень в это верила. Вся прямо в предвкушении ерзала. Строила уже планы, как она меня главой сценарного офиса назначит, и все такое. Мы же с ней здесь реально подружились. А теперь, выходит, я ей два раза за жизнь нехило карты спутала.

– Да ну, брось ты Алку жалеть. Глядишь, она в чувствах наконец какой-нибудь годный рассказец слабает. Нервишки способствуют вдохновению. По-моему, тебе сейчас стоит не о ней думать, а планировать антикризисную пиар кампанию. Тебя тут с каждым днем любят все меньше и меньше. И чем дольше ты тут будешь отсиживаться, перебирая клубочки, тем хуже.

– Вязание очень помогает думать, – сосредоточенно ответила Натка. – Поверь мне, наше старичье – это не самая большая моя проблема, это я в пару дней разрулю.

– Что, есть геморрой посерьезнее?

– А то!

Проблемы у Натки и вправду обнаружились не детские. Хотя именно дети и довели Соколову до истерического состояния.

Выяснилось, что ни одно из Наткиных чад до вскрытия завещания не знало, кто его папаша. Но каждый всегда страстно желал знать. И вот теперь, когда не по Наткиной воле Вагану сообщили, что отец его был столь велик и блистателен, остальные тоже страстно возжелали правды. К законному любопытству деток примешивались меркантильные ожидания и мелкое тщеславие. Они наконец поверили, что каждый из них и вправду рожден от очень «особенного и изумительного мужчины», о чем мать твердила им с рождения и чему они очень слабо верили до смерти Рафаэля. Теперь же они пачками скупили глянцевые и деловые журналы и с лупой начали изучать всех более-менее заметных ньюсмейкеров, ища фамильного сходства. «Они меня за горло берут, они меня просто душат своими вопросами», – шипела Соколова. Но для правды время еще не наступило. У многодетной матери была сто и одна сравнительно веская причина играть в игру: «Это мои, и только мои дети. Это моя, и только моя детская коллекция».

Во-первых, как выяснилось, далеко не все папаши были так блистательны, как Оганесян. И Натке не хотелось тем самым сеять между детками зависть и вражду. Во-вторых, если некоторые отцы, как Рафаэль, жаждали поучаствовать в судьбе своих детей и так и рвались с отпрыском пообщаться, задарить и наставить на путь истиный, то кое-кто, наоборот, поняв, что дело пахнет токсикозом, настойчиво требовал аборта. «Ты понимаешь, сейчас они все равны, все верят, что у них хорошая генетика, скрытые таланты и где-то бродят любящие их отцы, а тут они узнали бы, что кто-то из них был для отца совсем не желателен, а у другого папаша – не такой уж талант, как я рассказываю, – объясняла Натка. – Я поэтому и Рафаэлю запрещала с Ваганом как отцу с сыном общаться, просто заклинала его. Представляешь, что стало бы со старшими – с Олегом и Сашкой? У них пап нет, а у Вагана – есть, да еще и такой?! Думаю, они уже не были бы так дружны. А на всех троих у Рафаэля, конечно, отцовской энергии не хватило бы. Да и не был он готов к тому, чтобы принять чужих детей как своих. К тому же я не верю, что, узнав имена своих отцов, ребята смогут так же похоронить это знание в себе, как я. Туг же ведь полезут знакомиться, писать письма, вызнавать подробности, начнут болтать. А многие из тех, кому правда окажется неприятной, еще живы. Это же только Оганесян так впечатлился тем, что женщина не хочет от него ничего, кроме ребенка, что еще лет пять мне проходу не давал, а у кого-то семья, другие дети. Зачем людям такой трабл устраивать в виде внезапно свалившихся новых родственников? И вообще, почему им меня мало? Зачем им еще кто-то? Простой эгоизм, и я не собираюсь идти у них на поводу. Я решила рассказать им правду, только если переживу всех, кого эта правда может ранить. Поэтому, как понимаешь, мне надо жить долго-долго. Только вот с Алкой и Ваганом косяк вышел. Но я правда не хотела, чтобы Рафаэль уходил от Алки. Я его даже уговаривала с нею остаться. Но он уже не мог».