– И что, прямо свою тарелку достал? И вытряхнул на нее ножки из картонной коробки?

Ее черные глаза горели азартом, тем самым, которого он так боялся. Этот огонь и сожрал их брак. Потому что, когда вот так вот у Аньки горели глаза, она не спала, не ела, не заходила домой. Она работала как проклятая! Она не видела ничего и никого вокруг. Гоняла подчиненных – а он им тоже был – в хвост и гриву.

– Эстет, значит, – удовлетворенно улыбнулась она, когда он закончил рассказывать. – Ну-ну, Валерий Павлович… Очень хочется с вами познакомиться. Очень хочется на вас взглянуть.

Гена мысленно пожалел несчастного художника, в силу обстоятельств оказавшегося не в том месте не в то время. Анька ведь вцепится мертвой хваткой, вопьется в его мозг, вывернет всю душу наизнанку. А бедный Валерий Павлович всего-то и хотел найти удачное место с хорошим светом для своей новой работы.

– Ты уверен? – обернулась она на него от плиты, где варила себе овсянку. – Или просто хочешь мне возражать по привычке?

– Нет. Не хочу возражать. Просто беседовал с этим художником, наводил о нем справки. Ничего такого подозрительного.

– То есть в его квартире…

– В доме. Он живет в коттедже, – с удовольствием поправил ее Гена.

– То есть вокруг его дома не разложены мертвые женские тела с обритыми черепами. И дома не обнаружено вещей убитых. И… Что? – Она умолкла и минуту его рассматривала. – Вы не сделали обыск в его доме?

– У нас нет оснований.

– Возможно. Но просто зайти к нему ты мог? Осмотреться. Глазами пошарить, как в моей квартире только что.

Сучка! Все замечает!

Аня выключила плиту, перелила жидкую овсянку в глубокую тарелку, поставила на стол перед ним.

– Что это? – вытаращился Гена возмущенно. – Я не буду эту дребедень!

– Будешь. Ты за время нашей беседы несколько раз дотрагивался до правого бока. Воспалился желчный? Да вижу. И белки глаз с желтизной. Любимая не в курсе твоей хронической болячки? И кормит тебя изысканно и сытно?

– Не твое дело.

Он болезненно поморщился. Он раскрыт. Можно было дальше не притворяться. Третий день ноет правый бок. И таблетки не помогают.

– Чего нахватался на этот раз? – Анька уселась напротив. Подтолкнула тарелку. – Жри кашу, Сидоров, немедленно. Или я по скорой тебя отправлю.

Он нехотя взял ложку. Зачерпнул каши. Съел ложку, потом – вторую и так опустошил всю тарелку.

– Ребрышки, – пробормотал он, стоя у раковины к Анне спиной, когда мыл тарелку. – Это были запеченные свиные ребрышки.

– Ты идиот, Сидоров? Тебе же нельзя эту гадость.

– Вкусно, – возразил он неуверенно.

– Вкусно, но гадость же. И тебе нельзя. Так загнешься, – монотонно отчитывала его бывшая жена. – Сейчас-то с каши все прошло?

Он выключил воду. Замер. Да, в правом боку затишье. Надолго ли? Любимая прислала сообщение, что готовит на ужин что-то особенное. Он был уверен, что это будет невероятно вкусно, но боялся представить, что с ним станет наутро.

– Я сейчас в душ. И мы с тобой поедем, – буркнула Анна от дверей кухни.

– Куда? – он отряхнул от воды руки, высушил полотенцем.

– К художнику, куда же еще.

– Анна! Ну зачем?! К нему-то зачем? – взорвался он раздражением, следуя за ней до дверей ванной.

– А ты разве забыл?

У двери ванной она неожиданно сбросила с себя халат, выскочила из пижамы и, оставшись в футболке с высоким горлом и трусах, закончила с гадкой улыбкой:

– Про профиль убийцы, который нам представили пять лет назад, забыл? Там четко говорилось, что убийца – эстет. И вполне может быть художником. Все. Жди в машине. Буду через пятнадцать минут.