Ишмаэл, крепко стиснув зубы, обвел взглядом свои неподвижные перегруженные фургоны, поглядел на растерянных девочек, беспомощно жавшихся к матери, сердитой и подавленной, и вышел в открытое поле, как будто в лагере ему стало душно. За ним последовали сыновья, стараясь в мрачных его глазах прочитать указание, что им делать дальше. Все в глубоком и хмуром молчании поднялись на гребень ближнего холма, откуда открывался почти безграничный вид на голую равнину. Ничего они там не увидели – только одинокого бизона вдали, уныло пощипывающего скудную жухлую траву, а неподалеку – докторского осла, который, очутившись на свободе, спешил усладиться более обильной, чем обычно, трапезой.

– Вот вам! Оставили, мерзавцы, смеха ради одну животину, – сказал, поглядев на осла, Ишмаэл, – да и то самую никчемную. Трудная здесь земля, молодцы, не для пахоты, а все-таки придется добывать тут пищу на два десятка голодных ртов!

– В таком месте больше толку от ружья, чем от мотыги, – возразил старший сын и с презрением пнул ногой твердую, иссохшую почву. – В этой земле пусть ковыряется тот, кто привык есть на обед не кукурузную кашу, а нищенские бобы. Пошли ворону облететь округу – наплачется она, пока что-нибудь сыщет.

– Как по-твоему, траппер, – молвил отец, показывая, какой слабый след оставил на твердой земле его здоровенный каблук, и рассмеялся злым и страшным смехом, – выберет себе такую землю человек, который никогда не утруждал писцов выправлением купчих?

– В лощинах земля тучней, – был спокойный ответ старика, – а ты, чтобы добраться до этого голого места, прошел миллионы акров, где тот, кто любит возделывать землю, может собирать зерно бушелями взамен посеянных пинт, и вовсе не ценою слишком уж тяжелого труда. Если ты пришел искать земли, ты забрел миль на триста дальше, чем нужно, или на добрую тысячу не дошел до места.

– Значит, там, у второго моря, можно выбрать землю получше? – спросил скваттер, указывая в сторону Тихого океана.

– Можно. Я там видел все, – отвечал старик. Он уткнул ружье в землю и, опершись на его ствол, казалось, с печальной отрадой вспоминал былое. – Я видел воды обоих морей! У одного я родился и рос, пока не стал пареньком вот как этот увалень. С дней моей молодости Америка сильно выросла, друзья. Стала огромной страной – больше, чем весь мир, каким он мне когда-то мнился. Около семи десятков лет я прожил в Йорке – в провинции и штате. Ты, наверное, бывал в Йорке?

– Нет, не бывал, я в города не наведываюсь, но я часто слышал о месте, которое ты назвал. Это, как я понимаю, широкая вырубка.

– Широкая! Слишком широкая. Там самую землю покорежили топорами. Такие холмы, такие охотничьи угодья – и я увидел, как их без зазрения совести стали оголять от деревьев, от Божьих даров! Я все медлил, пока стук топоров не стал заглушать лай моих собак, и тогда подался на запад, ища тишины. Я проделал горестный путь. Да, горестно было идти сквозь вырубаемый лес, неделю за неделей дышать, как мне довелось, тяжелым воздухом дымных расчисток! Далекая это сторона, штат Йорк, как посмотришь отсюда!

– Он лежит, как я понимаю, у той окраины старого Кентукки, хотя, на каком это расстоянии, я никогда не знал.

– Чайка отмахает по воздуху тысячу миль, пока увидит восточное море. Но для охотника это не такой уж тяжелый переход, если путь лежит тенистыми лесами, где вволю дичи! Было время, когда я в одну и ту же осень выслеживал оленя в горах Делавара и Гудзона и брал бобра на заводях верхних озер. Но в те дни у меня был верный и быстрый глаз, а в беге я был легок, что твой лось! Мать Гектора, – он ласково глянул на старого пса, прикорнувшего у его ног, – была тогда щенком и так и норовила броситься на дичь, едва учует запах. Ох и выпало мне с ней хлопот!