Меня всякий раз поражала та перемена, которая происходила с подругой на сцене. Гремели гитары, Ванда вылетала в луч прожектора в вихре алых юбок и замирала на авансцене, вскинув тонкие руки. Ее нельзя было узнать – светловолосая, сероглазая, она выглядела в эти минуты едва ли не большей испанкой, чем Стелла Суарес. Лишь после концерта, зайдя на правах подруг в гримерную, мы находили там прежнюю Ванду – усталую и счастливую. В заваленной цветами комнатке стоял запах сигарет и духов, на полу сидел Тони – смуглый красавец с медальным профилем, в расстегнутой на груди рубашке. Его пальцы без стеснения путешествовали вверх по ноге Ванды. «Ужасно… Просто кошмар! – встречала нас Ванда. – Сегодня совсем плохо танцевали! Тони, я, кажется, отстала в конце? Не смей врать, отвечай! Отстала или нет?» Тони лениво откладывал сигарету, вставал, целовал ее в обнаженное плечо: «Все хорошо… Bueno. Fantastico». Мы чувствовали себя маленькими и лишними. Потихоньку уходили.

Дуэт Андреева – Моралес стремительно стал известным. Замелькали заголовки в газетах и журналах. Ансамбль «Эстрелла» выезжал на гастроли за границу, и пиком взлета Ванды было выступление на сцене зала Casa Patas в Мадриде. После этого – снова фестивали, международные конкурсы, аншлаги на концертах… Ванде прочили большое будущее, но через три года все рухнуло – непоправимо и бессмысленно. Ванде было восемнадцать, когда, отдыхая с Тони на Майорке, она ударила ногу о подводный камень. Два пальца были сломаны. О профессиональной сцене можно было забыть.

Бабка Ванды к тому времени уже умерла, и подруга жила одна. Мы с Катькой были при ней весь последующий месяц, и худших дней у меня не было. Ванда не плакала, не жаловалась, не разговаривала, ничего не ела. Лежала на кровати, завернувшись в старый плед. Запрокинув серое лицо, смотрела в потолок. Ирина Николаевна приезжала, пыталась утешать дочь. Та, не открывая глаз, цедила сквозь зубы: «Не смей приходить сюда…»

Ее враждебность была уже неприкрытой, Ирина Николаевна рыдала на кухне. Мы с Катькой растерянно смотрели друг на друга – было бесполезно соваться к Ванде. Она немного приходила в себя, лишь когда появлялся Тони. Он проходил в комнату, брал Ванду на колени, гладил по волосам, что-то шептал. Ванда судорожно утыкалась в его плечо. Смуглое лицо красавца застывало. Взглядом он указывал нам с Катькой на дверь. «Отрава, а не мужик… – бурчала Катька, сердито гремя на кухне сковородками. – Небось уже соображает, что дальше делать будет. Я его насквозь вижу!»

Катька не ошиблась. Однажды вечером (прошло уже около месяца) я позвонила Ванде. Телефонную трубку никто не брал. Это показалось мне странным: мы договаривались встретиться. Обеспокоившись, я помчалась к ней. Дверь была заперта. Отчаявшись звонить, я полезла за своим ключом.

Ванда лежала на диване с закрытыми глазами.

– Вандка, что с тобой?

Молчание. Я бросилась на кухню. В раковине валялся пустой стакан, в мусорном ведре – разорванные упаковки из-под таблеток.

К счастью, я успела вовремя. До сих пор не понимаю, как у меня хватило сил выволочь подругу в ванную, разжать ей зубы, вызвать рвоту и засунуть Ванду под горячий душ. Приехавшей через полтора часа «Скорой» было уже нечего делать. Ванда лежала, с головой укрывшись пледом и беззвучно содрогаясь. Лишь под утро я смогла вытрясти из нее объяснения. Моралес, которому надо было продолжать сценическую карьеру, взял себе новую партнершу.

Тони приехал на другой день. Ванда была уже спокойна, бледна, почти равнодушна. Она говорила с ним в закрытой комнате ровно десять минут. Мы с Катькой, держа в карманах фиги, сидели на кухне и тревожно переглядывались. Вскоре дверь открылась, они вышли. У Тони было виноватое лицо, он что-то объяснял, прижимая руку к груди, и норовил вернуть Ванду обратно в комнату. Та уклонилась. Несколько тихих слов, сухой поцелуй, «ступай» – и дверь закрылась. Ванда, кутаясь в пуховой платок (стояла тридцатиградусная жара), вошла на кухню, посмотрела на нас пустыми глазами.