На одной стороне контрамарки надпись «Бесплатно» окружали черные и красные изображения слонов и львов. Размерами, три на пять дюймов, контрамарка не отличалась от карточек, которые используются в библиотечных каталогах.

Руди положил контрамарку на бумажник, чистой стороной к себе, приготовился записывать. Под шум барабанящего по оконному стеклу дождя, схватившись за ограждающие поручни, Джозеф назвал первую дату: «Тысяча девятьсот девяносто четвертый год. Пятнадцатое сентября. Четверг. Запиши».

Стоя рядом с кроватью, Руди записал четким, ровным почерком, каким записывал рецепты: «15 СЕНТ. 1994. ЧЕТВ.».

Широко раскрытыми глазами, словно кролик, загипнотизированный удавом, Джозеф уставился в какую-то точку, расположенную высоко на стене. Но видел, похоже, не только стену, но и что-то более значимое. Будущее.

– Предупреди его, – прохрипел умирающий старик. – Ради бога, предупреди его.

– Предупредить кого? – в недоумении переспросил Руди.

– Джимми. Своего сына, Джимми, моего внука.

– Он еще не родился.

– Ждать осталось недолго. Две минуты. Предупреди его. Девятьсот девяносто восьмой. Девятнадцатое января. Понедельник.

Завороженный окаменевшим лицом отца, Руди застыл, не касаясь ручкой бумаги.

– ЗАПИШИ! – прорычал Джозеф. В крике пересохшие губы так разошлись, что нижняя треснула. Алая струйка крови потекла по подбородку.

– Девятьсот девяносто восьмой, – пробормотал Руди, записывая.

– Девятнадцатое января, – хрипя, повторил старик. – Понедельник. Ужасный день.

– Почему?

– Ужасный, ужасный.

– Что в нем будет ужасного? – продолжал любопытствовать Руди.

– Две тысячи второй. Двадцать третье декабря. Снова понедельник.

– Папа, все это так странно, – Руди говорил, записывая третью дату. – Я не пронимаю.

Джозеф по-прежнему крепко держался за хромированные поручни, с двух сторон ограждающие кровать. Внезапно тряхнул их с такой нечеловеческой силой, что они с диким скрежетом едва не вырвались их гнезд.

Медсестра рванулась к кровати, с тем чтобы успокоить пациента, но ярость и ужас, которые перекосили его бледное лицо, заставили ее остановиться. А после очередного громового раската, когда пыль посыпалась со звукоизолирующих плиток потолка, она отступила на шаг, возможно подумав, что и гром – дело рук Джозефа.

– ЗАПИШИ! – потребовал он.

– Записал, записал, – заверил отца Руди. – 23 декабря 2002 года, снова понедельник.

– Две тысячи третий год, – продолжил Джозеф. – Двадцать шестое ноября. Среда. Перед Днем благодарения[8].

Записав четвертую дату на оборотной стороне контрамарки, Руди посмотрел на отца и увидел, что выражение его лица и глаз изменилось. Ярость ушла, остался только ужас.

– Бедный Джимми, бедный Руди, – прошептал Джозеф со слезами на глазах.

– Папа?

– Бедный, бедный Руди. Бедный Джимми. Где Руди?

– Я – Руди, папа. Я здесь, рядом с тобой.

Джозеф моргнул, снова моргнул, сбрасывая с ресниц слезы, вызванные охватившим его чувством. Каким именно, установить так и не удалось. Некоторые говорили, что изумлением. Другие утверждали, что такова естественная реакция на увиденное чудо.

Но Руди хватило нескольких мгновений, чтобы понять, что это не удивление, не изумление, а благоговейный трепет. Перед кем-то великим и неведомым.

А голос Джозефа упал до едва слышного шепота: «Две тысячи пятый».

Он все смотрел в некую реальность, что открылась ему там, где другие видели только голую стену. И в эту реальность, похоже, он верил ничуть не меньше, чем в мир, в котором прожил пятьдесят семь лет.

Дрожащей рукой, но по-прежнему разборчиво, Руди записал год и теперь ждал продолжения.