— А такая сцена с детьми и скандалом, — тихо и холодно отвечает Вера, — будет очень уважительная? Лилия, мы ведь взрослые люди, верно? — пауза. — И мне… я понимаю, что сейчас не самое подходящее время, но раз твоя жена в курсе, — кладет руку на живот, — то мне надо что-то вам сказать.

11. Глава 10. Десять из десяти

Смотрю на Веру, и смеюсь, выдыхая толчками дым изо рта и носа. Ляля тоже смеется. Тональность нашего смеха одинаковая.

Недоумение и отчаяние.

Если люди смеются на поминках, то только так. На грани истерики.

— Ну, — Ляля прижимает пальцы к губам, — вы пошли прямо-таки по банальному сценарию. Беременна? — смотрит на Веру. — Чего ты, сука такая, ждешь?

Закрывает дверь и делает шаг.

Ух, она прямо пантера в этом скромном черном платье и узких перчатках.

— Поздравлений? — вскидывает бровь. — У нас тут похороны, а ты, Вера, любовница. И ты уж прости, но мозгов должно хватить, что такие новости стоит придержать при себе.

Тушу очередной окурок.

Видимо, женские дрязги — это очень важно, но они во мне будят не просто раздражение, а слепую ярость, которая просыпается в человеке, когда уходит контроль над ситуацией.

— Я вас оставлю, — встаю и шагаю прочь. — Вернусь к детям.

— Она же от тебя залетела, — шепчел Ляля.

— Гордей, — сипит Вера.

Одна подаст на развод, вторая устроит вакханалию с установлением отцовства и громкими криками об алиментах. Я не первый и не последний, кто оказался в такой ситуаци.

Похуй.

Как же мне похуй на все это дерьмище.

Я все еще чувствую стальную хватку смерти на своем рукаве, слышу предсмертные всхрипы отца и вижу в его глазах ужас.

Пусть грызутся. У Ляли отличный оппонент, на которого она может вылить свое недовольство, добиться скандала.

— Гордей.

И сейчас я не различаю, кто именно меня окликнул. Да и однохуйственно, если честно. Выхожу из библиотеки, иду по коридору и на меня чуть не налетает Пастухов жирным бегемотом.

— Вот ты где…

— Пошел нахуй, — рычу я. — Не сейчас, Юра. Не сейчас.

Беглый взгляд на него, и он хватает меня за рукав:

— Куда собрался? — его голос меняется с шутливого на серьезный и строгий.

— Да отъебись ты!

Удивляюсь тому, какая у него теплая и мягкая щека под моим кулаком и как забавно сминается его круглое лицо.

Затем и от него следует четкий удар под дых, от которого я выкашливаю на его рожу брызги слюны.

Я отвечаю ему кулаком в его жирный бок, а после мы хватаем друг друга за грудки и всматриваемся друг другу в глаза.

— Съебал нахуй отсюда.

— Хуй тебе на твою морду, — шипит в ответ. — Вместе съебем. Мне тут тоже не нравится. Охуеть как не нравится. Меня каждый раз на похоронах накрывает страх, что мой гроб будет, блять, огромным. Квадратный такой…

Бью лбом по его носу, который влажно и неприятно хрустит.

— Вот мудила…

И он мне тоже по роже лбом заезжает. Опять хруст, боль, что пробивает до мозгов, и я слышу:

— Ну, какие похороны без драки, да? — а затем повышает голос. — Пошли, придурочный, — тащит меня прочь, — весь в отца. Тоже был любитель разбивать и ломать носы.

Затаскивает меня в отцовский кабинет, толкает на диванчик, и я стираю кровь под носом тыльной стороной ладони.

— И теперь я тебя хуй отсюда выпущу, — щелкает замком и прячет ключ в кармане, — пока мы с тобой не нажремся до поросячьего визга.

Все его губы, подбородок и даже второй подбородок в крови.

— И если бы твой отец сейчас был жив, то я бы его придушил, урода, голыми руками, — цедит сквозь зубы. — Я не планировал быть на его похоронах еще лет десять.

— Да я этого говна уже столько наслушался…

— Да мне начхать, — Юра садится рядом. — Послушаешь еще. Я еще порыдать планирую.