Бригада доскорабочих, одетых в робу (всю измазанную засохшими, почерневшими пятнами крови). Оранжевые каски, с бензопилами и топорами, подошли к человеколесу. Бревнобригадир что-то выкрикивал. Опилки-слюни вылетали из его грубого рта. Подъезжали трактора. Едкий дым отходов, словно пулеметная очередь, вылетал из труб машин, пронзая бронеубойными пулями столь прекрасное утреннее небо. Сейчас солнце не было похоже на сладкий румянец – это был восход кровавого пятна смерти. Лес плакал. Лес дрожал. Доскорабочие точили топоры. Кто-то уже дергал стартеры бензопил.

6.47. Первый крик боли всполошил стаю птиц, и они бессмысленным силуэтом, заметались в воздухе.

Запахло кровью… Стальные зубы бензопил вгрызались со злобой и ненавистью в плоть человекодеревьев. Брызги кровосока, мельчайшие части тела снегом, мертвым снегом, ложились на увлажненный росой мох. Было противно. Страшно. Мерзко. Доскорабочие хохотали. Стараясь перекричать рев пил, рассказывали анекдоты. Отшлифованные деревянные улыбки. Зубы пилы наткнулись на кость, но это их не остановило – они сокрушили и эту сердцевину. Человекодерево рухнуло с хрустом сломанных костей. В лужу черной крови. Своей. Подбежали помощники и голодными топорами стали обрубать веткоруки, пальцеветки. Складывая части тела в кучу. Кто-то отрубил ему голову.

Когда остался безжизненный телоствол, доскорабочие распили его на несколько частей. Никого не смущали внутренности, на которых то и дело поскальзывались. Протяжный визг бревнобригадира в рупор остановил этот спектакль, эту процессию, это глупое жертвоприношение. Пахло трупами. Запах усилился с первыми языками огня – палили костры из частей тел. Готовили обед. Металлическая тишина. И эта тишина сводила с ума, она не давала надежды, она была ультрозвуковой иглой геноцида.

Убийства продолжались до 16.00. Части телостволов были уложены на погрузчики. Зубы пил протирались маслом, чистились топоры от кусков мяса. Доскорабочий день закончился. Моторы взревели, и палачи ушли за горизонт. Воронье слеталось. Их манила свежая мертвечина. Пир. Это не был больше человеколес. Это было человекокладбище. Нет – скотобойня…

Спичка вздрогнула и проснулась. Ее постоянно мучали эти кошмары. Эта память целостности, первопричины. В коробке их осталось всего четверо. Остальные сгорели. Люди приделали к их головам ужаснейшие часовые механизмы. Одно движение, и ты – пепел, ты – ветер. Спичка давно перестала бояться. Она умерла тогда, в лесу. В цеху. Поэтому, когда влажные пальцы коснулись ее тела, она отдалась силе и намерению. Намерению смерти. Она не умерла. Она не сгорела. Человек, поковырявшись ею в зубах, бросил ее на землю. И земля поглотила ее. Дождь омыл ее, солнце согрело.

Кокон спички треснул, и она пустила корни. Жадные корни. Корни бесконечности.

АЛИСА:

Я сейчас сплю и не имею ни формы, ни цвета, ни ощущений, ни действий. Я затаилась внутри и жду, когда меня позовут. Я не знаю, когда это произойдет и кому я понадоблюсь. Правда, иногда я знаю, иногда – когда меня приглашают пожить. Иногда меня называют «сладкой мукой», иногда я чувствую, что меня и хотят и боятся одновременно, иногда мне приходится являться на зов мгновенно.

Кто меня зовет? Люди? Кто меня направляет? Бог? Неведомая сила? Мироздание?

Я – разная, я имею много лиц, много рук, я бываю разного размера, цвета, формы. Я пульсирую, сжигаю, сдавливаю, я могу скручивать, выворачивать, простреливать, могу быть острой, тупой, постоянной или недолгой. Я всегда прихожу вовремя, но меня часто проклинают. Я мучительная, всеобъемлющая, затопляющая пространство или очень ограничена временем и местом, и интенсивностью.