Самыми первыми иностранными участницами «торговли водой» были проститутки из Кореи и Китая, жительницы колоний довоенной Японской империи. В 1945 году во время семилетней оккупации Японии США прибыло и людей с Запада, но они были скорее покупателями, чем продавцами. Тогда же Роппонги и превратился в место развлечений. Название переводится как «шесть деревьев». До войны здесь был ничем не примечательный жилой район, в котором располагались казармы Императорской армии Японии. После капитуляции помещения казарм заняли американские военные. Вокруг них появились маленькие бары с названиями наподобие «Силк хэд», «Грин спот» и «Черри», обслуживающие солдат не при исполнении. Как раз в тот период сложился необычный девиз Роппонги. Местные заметили, что американские рядовые здороваются, хлопая друг друга по ладони высоко над головой. Возможно, как-то поздней ночью любопытный бармен-японец поинтересовался странным обычаем у своих клиентов, и они на пьяную голову долго пытались объяснить ему теорию и практику фразы «High five» – «Дай пять». Фразу коряво транслитерировали на японский и получилось «Хай таччи», или «Хай-тач»; отсюда и девиз под автострадой в Роппонги: «Хай-тач-таун»[14].

В 1956 году в Роппонги открылся первый в Токио итальянский ресторан, положивший начало повальному увлечению экзотикой вроде пиццы и кьянти. Через два года на юге Роппонги открылась Токио-Тауэр, огромная красная телебашня, похожая на Эйфелеву. Неподалеку построила штаб-квартиру частная телекомпания «Ти Ви-Асахи», а в 1964 году в Роппонги появилась станция метро. Это был год Олимпийских игр в Токио, символизирующих переход страны из послевоенной нищеты к богатству и международному влиянию. К тому времени в городе уже функционировало множество хостес-баров, правда, с японским персоналом. В 1969 году, знаменуя рост финансового благополучия, в Роппонги открылся «Казанова» – первый токийский хостес-клуб с иностранками.

Японцев, которые были готовы платить за общение с хостес, всегда хватало. Обычно раскошеливалась компания: клубы считались вполне приличным местом, где подписывали договоры, отмечали успешные переговоры и награждали сотрудников за старания и труд. Открытие «Казановы» знаменовало собой появление новых клиентов «мидзу сёбай» – «белых воротничков» с иностранными партнерами, приличными доходами, высоким уровнем образования и достаточным знанием языка, чтобы общаться с иностранными хостес на английском.

«Казанова» считался невероятно дорогим местом, однако за дальнейшие тридцать лет за ним последовало множество более дешевых «кимпатсу» – «клубов с блондинками». Час в «Казанове» стоил 60 тысяч иен, а в заведении «Кай», открывшемся в 1992 году, и его преемнике «Кадо» – около 10 тысяч иен. Первые клубы нанимали девушек-туристок прямо с улицы. Вскоре владельцы баров стали размещать объявления в иностранных газетах и журналах и даже посылать агентов за границу, чтобы нанимать и импортировать подходящих молодых женщин. Но все же в Роппонги хостес-клубов с иностранными работницами, не считая стриптиз-бары, было не так уж много. При Люси в список входили «Казанова», «Кадо», «Винсент», «Джей коллекшн», «Уан айд Джек» (самый большой из всех, дочернее заведение «клуба для джентльменов» «Севенс хэвен») и «Касабланка».

Энни Эллисон в 2000 году преподавала культурную антропологию в университете Дьюка в Северной Каролине, где работал и Роберт О. Кеохейн[15]. В 1981 году, будучи аспиранткой, она четыре месяца прослужила в японском хостес-клубе в Роппонги, где оказалась единственной иностранкой. Исследование, проведенное там, стало основой ее докторской диссертации, позднее опубликованной без сокращений отдельной книгой «Ночная работа: сексуальность, удовольствие и корпоративная маскулинность в токийском хостес-клубе». Большая часть текста представляла собой тщательно аргументированную и основанную на теории научную работу, насыщенную фразами вроде «фаллическое самовосприятие» и толкованиями японских понятий, например «дзи-кокендзиёку» («желание показать себя и заслужить одобрение»). Однако там встречались и весьма комические моменты, такие как описание встречи невозмутимого и доброжелательного культурного антрополога-аналитика с невротически подавленными завсегдатаями «Плавучего мира».