Вчера исполнилось двадцать лет со дня вывода ограниченного контингента советских войск из Афганистана. За девять лет этой военной авантюры – а это все-таки была авантюра – погибло более четырнадцати тысяч советских солдат и офицеров и около миллиона афганцев. Советские солдаты и офицеры выполняли приказ. Афганцы защищали свою страну.

Я не знаю, как это двадцатилетие отмечалось, скажем, в Афганистане, у меня нет доступа к афганскому телевидению. Но есть доступ к российскому телевидению, и вчера я пытался посмотреть как можно больше сюжетов на эту тему. И должен вам сказать, что очень многое меня тронуло и взволновало. Многое вызвало глубокое сочувствие и сострадания. Сострадание по отношению к тем, кто потерял мужа, брата, сына. К тем, которые остались калеками. Наверное, сострадать погибшим нет смысла – ведь они уже не страдают, страдают оставшиеся в живых. Было сказано очень много хороших и правильных слов, но вот об одном не было сказано ничего, по крайней мере, я не услышал. А именно, почему была эта война? Отчего? Ведь Афганистан не напал на Советский Союз, не угрожал Советскому Союзу и на самом деле не призывал Советский Союз ввести войска. И те, которые говорили, что это так, просто бессовестно лгали, утверждая, что якобы выполняли таким образом свой интернациональный долг. Решение это было принято самым высшим руководством Советского Союза, я бы сказал, очень ограниченным контингентом этого руководства. Вот такая случилась вещь. И в результате погибло столько людей.

Для меня (и я думаю, что для всех) это должен быть пример того, что происходит, когда власть абсолютно неподконтрольна, когда средства массовой информации абсолютно подчинены власти, когда журналистов превращают в так называемых солдат идеологического фронта. Эту истину, этот урок следует запомнить хотя бы ради памяти тех четырнадцати с лишним тысяч, которые погибли.

Когда я разговаривал с господином Гайдаром, у меня возникла мысль: почему у нас так не любят реформаторов? Я подчеркиваю, реформаторов, не революционеров. Вот с революционерами у нас как-то все хорошо.

Вот таких людей, как царь Александр II, Столыпин, Витте, тот же Гайдар, тот же Чубайс, – почему так не любят их? Это меня всегда поражает. Причем не любят их больше, чем, по крайней мере, в знакомых мне странах. Возможно, в других это так же. Ну, впрочем, это не главное, но это такая мысль, которая у меня все время крутилась в голове.

А хотел я сказать вот о чем. В начале программы я говорил, что очень много вопросов было прислано на сайт Первого канала, рекордное количество. И, разумеется, я смог задать Егору Тимуровичу только малую толику. Был один вопрос, который я не смог задать, но все-таки хотел обратить ваше внимание на него. Он адресован Гайдару и звучит так: «Вы выразили мысль о том, что для того, чтобы в стране появился спрос на демократию и свободу, должны быть удовлетворены базовые нужды людей – продовольствие, жилье, безопасность. Но разве спрос на свободу зависит только от финансового положения? Например, в некоторых странах Ближнего Востока высокий уровень доходов, и до сих пор там существуют монархии и спроса на свободу не появилось. Может, наш менталитет ближе к ним, нежели к Европе, и демократии в полном смысле у нас не будет никогда?» Вот такой вопрос. Я, повторяю, не успел его задать Егору Тимуровичу, но вот хотел по этому поводу чуть-чуть поразмыслить.

Вот смотрите. Я совершенно согласен, что не от материального благосостояния зависит спрос на демократию и на свободу. Я думаю, что это действительно зависит прежде всего от менталитета. А что такое менталитет? Как это формируется? Да историей, обстоятельствами, в которых народ живет. Так вот, где вообще зародились эти идеи демократии и свободы человека? В каких странах? Только в европейских. Я не беру Северную Америку, то есть Канаду, Соединенные Штаты, даже Латинскую Америку, потому что эти страны были заселены европейцами. А что характерно для всех европейских стран? Характерна эпоха Возрождения. Эпоха Возрождения – это период длиной почти в триста лет, когда народы вышли из темноты феодализма и была значительно ослаблена церковная власть. И тогда стали расцветать идеи о том, что нет ничего ценнее одной отдельно взятой человеческой жизни.