– Но нельзя же оставлять эту картину в школе! – взмолился Зик. – Таитянские дети и так слишком рано созревают…

На сей раз Татен слегка растерялся. Кустистые брови сдвинулись, соединившись над переносицей в одну линию, глаза вновь устремились на полотно, и Тамил, давясь от смеха, увидел, как почтенный епископ силится направить свое воображение по пути, на который доселе оно еще ни разу не отваживалось вступить. Это длилось довольно долго. Когда Татен отвел наконец взгляд от картины, лицо его выражало одновременно раздражение и любопытство. Он посмотрел на старого доброго Зика строго и осуждающе.

– Хотелось бы знать, что творится у вас в голове. По-моему, вы слишком давно находитесь на Таити, и вам уже мерещится невесть что…

У Зика в глазах стояли слезы, и Татен смягчился.

– Ну-ну, – проворчал он, – я знаю, что вы мало знакомы с такой живописью, это, разумеется, искусство не религиозное. Но не можем же мы выставлять себя косными консерваторами, невосприимчивыми к современным веяниям. И не надо выискивать в абстракции то, чего там нет.

Снова взглянув на картину, епископ очертил пальцем некое синее пятно.

– Если очень хочется, скажите себе, что это птички, которые вьются над своими гнездами среди густой таитянской листвы… К тому же и цвета здесь вполне гогеновские. Очень удачно.

– Это не птички, – повторил преподобный Зик с чисто германским упрямством. – Это…

– Ну, что?

– Это гениталии, – мрачно сказал Сафран. – Женские и мужские.

Повисло свинцовое молчание, и Тамилу стало слышно, как бурлит Океан у коралловых рифов. Ему вдруг почудилось, будто Океан смеется и в его смехе звучит хохот Кона. Татен уставился на картину.

– Хм! – изрек он. – Надо же!

Он подозрительно оглядел остальных:

– А вот мне бы никогда такое в голову не пришло!

Сафран стал пунцовым. Зик испустил тяжкий вздох и устремил взор к небесам.

– Давайте разберемся. Где вы это видите?

– Везде, – отозвался Сафран с решимостью человека, которому уже нечего терять.

– Не будете ли вы так бесконечно любезны мне показать?

Преподобный Сафран шагнул к картине и провел по ней пальцем.

– Мы тоже поначалу ничего не заметили, – сказал он, оправдываясь. – Нам дети объяснили. К тому же Кон назвал картину “Земной рай”.

Тут уж епископ удивился по-настоящему:

– Ну и что? Что это доказывает?

Сафран хотел было что-то ответить, но не нашелся, дернул кадыком и промолчал.

– Дети просто подшутили над вами!

– А вот я ничего такого не увидел, – похвастался Этли.

Тут Сафран не выдержал. Все знали, что характер у него трудный, чтобы не сказать вздорный, и он явно не собирался в свои семьдесят девять лет, прожив жизнь в благочестии, воздержании и трудах праведных, сносить обвинения в том, что его на старости лет преследуют непотребные видения.

– Это половые органы, – заявил он твердо. – Их ровно двадцать. Мы с отцом Зиком пересчитали. Кон нарочно изобразил их нечетко, чтобы сразу нельзя было догадаться. Безнравственная личность, ведущая возмутительный образ жизни…

Татен воздел руки:

– Ну не станем же мы дважды наступать на одни те же грабли! Мы повели себя в истории с Гогеном глупее некуда, и уж поверьте, повторения этого я не допущу. Не хотите же вы, чтобы про нас говорили, будто мы как были, так и остались непримиримыми врагами художников и искусства вообще? Ничего предосудительного в картине я не нахожу. Я некомпетентен судить о ее художественной ценности, но ходят слухи, что этот человек – гений, и мы не станем брать на себя роль хулителей. Мы живем на Таити, и надо уметь извлекать уроки из прошлого. Как сюда попала картина?