Не успел прийти, как охватил его жар страшный и бред, так что свели его в келью, а потом уж он метаться начал, да в бреду ругать всех, на чем свет стоит.

Должно, бешеный зверь укусил Серафима. Коли так, то помрет он: от бешенства не излечиваются, это Максиму дядя рассказывал, тот во всяких болезнях был знаток, точно заправский знахарь. Об этом Максим и сказал Сороке.

– А по-моему, вовсе это и не бешенство, – ответил на это Сорока – у него на все было свое мнение. – А просто-напросто напал на Серафима в лесу оборотень, что лик свой человеческий на звериный меняет. И теперь, стало быть, и Серафим таким же станет, будет волком оборачиваться и людей жрать.

– Оборотней не бывает, – заявил на это Максим, но без всякой уверенности.

– Почем ты знаешь! – взвился Сорока. Он терпеть не мог, когда ему не верят, хоть и болтал чепуху с утра до ночи. – У нас в деревне лесорубы сколько раз оборотней видели. Один раз словили даже, да он веревку перегрыз и утек. А то еще один раз поймали лешего!

– Тьфу, что ты про такое к ночи! – буркнул Максим, толкнув слегка Сороку в плечо. Болтовня эта ему надоела – и так за Серафима переживал. Да к тому же, дошли они уже до дверей его кельи, и Максиму не терпелось приняться за чтение сызнова.

Но тут Максима словно громом поразило. У ворот монастыря стоял человек, лицо которого он узнал бы из тысячи. Та же черная бородища, тот же шрам через щеку, от которого казалось, что человек этот чему-то ехидно ухмыляется. Только морщин на лице стало больше – но это и неудивительно. С тех пор, как Максим видел его в прошлый раз, прошло уже лет десять. Сам Максим был в ту пору малым ребенком, а нынче ему уже семнадцать – ну, и человек со шрамом тоже не помолодел. Но это был он, сомнений быть не могло. Про себя Максим называл его Меченым, так как имени его не знал. Когда-то отряд всадников в черных кафтанах под предводительством Меченого сжег дотла усадьбу Максимова отца. Сколько раз он видел это перечеркнутое шрамом лицо во сне, сколько раз мечтал взмахнуть саблей и срубить ему голову.

Одет Меченый был в дорогой кафтан – черный с серебряным шитьем, на ногах были мягкие алые сапожки с изогнутыми кверху носами. Должно быть, пошел в гору с тех пор, как погубил всю семью Максима. Он стоял и о чем-то расспрашивал согбенного седого сторожа Маркела. Слов было не разобрать, но говорил Меченый с повелительной интонацией, словно имел на это право.

Первым порывом Максима было кинуться, схватить, что попало, обрушить на убийцу, но он удержался. Никакого оружия при нем не было, да и быть не могло – это ведь монастырь, а не стрелецкая слобода. Пришелец же имел на боку ножны с саблей, и, вне всякого сомнения. умел обращаться с нею получше Максима.

Дрожа от волнения и злости, Ярец торопливо попрощался с Сорокой и вошел в свою келью, где засветил лучину не с первого раза – сильно дрожали руки. Что было ему делать?

Рыцарь короля Артура, несомненно, вызвал бы убийцу на поединок, поверг его наземь и, отвергнув мольбы о пощаде, срубил бы ему голову. Но Ярец отлично понимал, что он-то не рыцарь, и станет ли еще Меченый с ним биться? А если и станет, то у Ярца ведь нет ни оружия, ни пансыря, и биться ему, иноку, не подобает – отец-игумен ни за что не даст на это благословения.

Нужно было что-то придумать. Может быть, проследить за Меченым? Да чего за ним следить – раз уж приехал он среди ночи, значит, Маркел проводил его в гостевую келью, где для редких костей монастыря были приготовлены подушки, перина и умывальник. Пойти туда ночью, пока он будет спать? Вломиться, и пока он не опомнился, жахнуть топором? А что потом? А потом – пропадай душа, что уж. Все одно, жизнь в монастыре ему опостылела.