В палатках продавали точеную посуду и другие деревянные, пестро раскрашенные диковинки; прокаленная в печи олифа, положенная на олово и испещренная красками, блестела, как драгоценный камень.

Здесь в первый раз встретился будущий художник с живописью.

Посылали его сюда купить сахару восьмушку, чая на заварку, но больше он приходил сюда сам: посмотреть, послушать.

В рядах шумели покупатели, говорили и кричали купцы, пели нищие.

Хвастались в старой купеческо-мещанской Москве многим: точеной посудой, табаком, лаковыми табакерками, Василием Блаженным и Царь-пушкой.

Была молва, что та пушка одним выстрелом могла побить всех французов, но не посмели из нее стрелять, потому что выхлынула бы Москва-река из берегов и затопила бы весь город.

На Москве-реке скрипели причалами баржи, черные снасти темнели на синем небе.

Шло лето. Сады отцветали, наливались ягоды; потом по улицам начинали ходить обручники – по всему околотку раздавался стук набиваемых на кадки новых дубовых обручей. Обручник – старый солдат; набивает обручи и рассказывает о Берлине, о Париже, о дальних походах, мягких, пыльных дорогах и о дорогах кирпичных, о победах, поражениях.

Кончалась работа обручника – начинали парить кадки: это значило, что скоро поспеют огурцы.

На траве зорюшке появлялись маленькие овальные, сжатые со спины плодики; их звали просвирками.

На больших рынках стояли возы с сеном; воз взвешивали на огромных весах и везли домой. Воз с сеном шумит в воротах, задевает вереи сухой травы, въезжает во двор.

Сено дают попробовать корове, и отец, который покупает сено сам, волнуется так, как будто принес важную бумагу на подпись самому директору департамента. Корова ест, в ее голубых глазах отражаются многокупольная церковь и маленький дом.

Сено вилами бросают на сеновал. Теперь можно забраться в сенник и оттуда смотреть, как военачальник с горы; с сеновала видна сизая, старая Сухарева башня и другая, ближняя, белая – Меншиковская, ее зовут «невестой Ивана Великого».

У огородников покупали огурцы. Огурцы мыли, готовили рассол, клали в рассол чеснок и дубовые листья, для того чтобы огурцы были крепкими.

Поспевали яблоки, начинал желтеть и падать лист.

На дворах устанавливали чудовищных размеров корыта, рубили капусту стальными сечками, и тут начинались в Москве песни.

Капусты много, ее нельзя рубить без песен. Во всех дворах слышен один и тот же стук, а пески разные.

Пухлые, сочные листья превращаются в мелкие прядки. На полуизрубленные листья насыпают крупную соль, мягкий звук сечек сменяется царапающим: это соль попадает под сечку. Ели в доме много и просто.

Павел Андреевич был, как тогда говорили, «из простых».

В своей автобиографии Павел Андреевич так вспоминает про тогдашнюю Москву:[3]

«Отдаленные улицы Москвы и теперь еще сохраняют колорит сельский, а в то время они были почти то же, что деревня. Любимым местом наших игр был сенник, где можно было не только вдоволь резвиться с другими ребятишками, но оттуда сверху открывался вид на соседние дворы, а все сцены, на них происходившие, оказывались перед глазами наблюдателя, как на блюдечке. Сколько я могу дать себе отчет в настоящее время, способностью находить наслаждение в созерцательных занятиях обязан я сеннику, или, скорее, верхней его части. Жизнь небогатого, даже попросту бедного дитяти обильна разнообразием, которое зачастую недоступно ребенку из достаточного семейства – ребенку, развивающемуся в тесном кругу из своих родителей, гувернантки да двух-трех друзей дома, особ по большей части благовоспитанных, стало быть, не имеющих ничего особенного, действующего на детскую фантазию.