подсудимый уже занимался этими гнусными изменническими делами и выступал в роли предателя. А посему господам присяжным, людям, преданным своему отечеству (как хорошо известно господину прокурору), людям, несущим великую ответственность (как сие хорошо известно им самим), надлежит выполнить свой долг – безоговорочно признать подсудимого виновным и – по душе им это или не по душе – вынести ему смертный приговор. Что ни один из них не сможет спокойно положить голову на подушку или допустить мысль, что супруга его может положить голову на подушку, ни представить себе, что его малютки-дети могут положить головы на подушки; словом, никому из них и из их родных и близких никогда нельзя будет положить голову на подушку, если голова подсудимого не скатится с плеч. И вот эту-то голову господин главный прокурор, в завершенье своей речи, и требовал от присяжных во имя всего, что приходило ему на ум и облекалось в громкие фразы, подкрепляемые клятвенными увереньями, что для него подсудимый уже все равно что казнен, вычеркнут из списка живых.

Когда господин прокурор умолк, зал так и загудел, словно рой больших синих мух, жужжа, взмыл в воздух и закружился вокруг подсудимого в предвкушении того, во что он вот-вот обратится. А когда все снова затихло, на свидетельском месте появился незапятнанный патриот.

Господин заместитель главного прокурора, старательно следуя по стопам своего начальства, приступил к допросу патриота. Имя джентльмена – Джон Барсед. Свидетельство этого непорочного создания оказалось точь-в-точь таким, каким изобразил его в своей речи господин главный прокурор, и если оно чем и грешило, так разве что чрезмерной точностью. Облегчив свою благородную душу, свидетель уже собрался было скромно удалиться, но тут джентльмен в парике, сидевший перед ворохом бумаг неподалеку от мистера Лорри, попросил разрешения задать свидетелю несколько вопросов. Другой джентльмен в парике – напротив мистера Лорри – так все и продолжал глядеть в потолок.

– А сам свидетель никогда не был шпионом? – Нет, он даже не знает, что и отвечать на такие гнусные нарекания. – На какие средства он живет? – Землевладелец. – А где у него земля? – Он в точности сейчас не может припомнить. – А что у него на этой земле? – Это никого не касается. – Он, что, получил ее по наследству? – Да, по наследству. – От кого? – От одного дальнего родственника. – Очень дальнего? – Да, дальнего. – А в тюрьме никогда не сидел? – Разумеется, нет. – Никогда не сидел в долговой тюрьме? – Не понимаю, какое это имеет отношение к делу. – Так никогда и не сидел в долговой тюрьме? Ну, отвечайте, еще раз спрашиваю? В долговой не были? – Был. – Сколько раз? – Два, три раза. – А не то, что пять или шесть? – Возможно. – Чем занимаетесь? – Джентльмен. – Из дома когда-нибудь вышибали? – Может статься. – Часто ли это бывало? – Нет. – А с лестницы когда-нибудь спускали? – Вот этого уж нет. Раз как-то наподдали ему на верхней площадке, так он сам с лестницы вниз скатился, по своей воле. – Наподдали за то, что плутовал за игрой в кости? – Да, что-то в этом роде плел тот пьяный скандалист, который на него накинулся, только это все вранье. – Готов ли он присягнуть, что это вранье? – Разумеется. – А не добывал ли он себе средства к существованию шулерской игрой? – Никогда. – А не была ли для него игра средством добывать деньги? – Не больше, чем для других джентльменов. – А не занимал ли он деньги у подсудимого? – Занимал. – А обратно отдавал? – Нет. – А эта его дружба с подсудимым, – не было ли это просто случайным знакомством, и не сам ли он навязывался в знакомые к подсудимому, приставал к нему в почтовых каретах, в гостинице, на пакетботе? – Нет. – Он действительно видел списки в руках подсудимого? – Безусловно. – А ему больше ничего не известно об этих списках? – Нет. – А не подбросил ли он их, попросту говоря, сам? – Нет. – А не рассчитывает ли он что-нибудь получить за свои показания? – Нет. – А не состоит ли он агентом на жалованье и не поручалось ли ему подстраивать подобные ловушки? – Нет, боже упаси, никогда. – Может быть, поручалось что-нибудь другое? – Нет, никогда не поручалось. – А присягнуть в этом он может? – Может присягнуть хоть сто раз. – Значит, никаких других побуждений, кроме патриотического усердия, не было? – Да, никаких других.