– Так ваше высокоблаародь! – взвыл железнодорожный жандарм. – Шо ж мы можем, когда у нас ни людёв, ни выучки! Навить на сабле, ось, серебрение вже два года не подновлялось!

– Это правда! – едва шевеля губами, пробормотал путеец. – Здесь тихо… было. Полицмейстеры все норовили уничтожение мертвяков на земство переложить – разом с сусликовой и мостовой повинностью. Только сусликов земцы еще хуже уничтожают – сколько те урожаю жрут! Суслики… – И вдруг, словно очнувшись, схватил сына в охапку. – Гришка, ты как?

– Н-ничего, б-батюшка, – сквозь стучащие зубы выдавил реалист.

– Да ты вовсе замерз! Митя! Дмитрий Аркадьевич… Мы… воспользуемся вашим портпледом, если можно…

– Вынужден отказать, – не отрывая глаз от топчущегося вокруг костяка жандарма – трогать кости тому явственно не хотелось, – бросил Митя. – Своим пледом я предпочитаю пользоваться в одиночку.

– Но…

– Пап-па… не унижайся! – цепляясь за отца, пробормотал реалист. – Вы… вы… – Он поглядел на Митю с искренним негодованием и вдруг, поникнув, выдавил: – Вы мне жизнь спасли.

– Неуютно, правда? – Митя мельком глянул через плечо и снова вернулся к наблюдениям за жандармом – решится или нет? – Когда противный тебе человек вдруг жизнь спасает? Едва не погубленную по собственной глупости.

– Я не… – снова вспыхнул и снова поник Гриша.

– Не беспокойтесь, нам совершенно нет надобности становиться друзьями, – успокоил его Митя.

– Можете взять мой плед, – бросил отец. – Попросим господина жандарма позаботиться о чае с медом. Сладкое хорошо помогает после таких… встреч.

– Не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие! – Жандарм, похоже, обладал упыриным слухом. – Сей минут сообразим! – И он метнулся на станцию, оставив навий костяк валяться у стены.

Через минуту из станции выбралась давешняя простоволосая баба и, тихо причитая и всхлипывая, принялась метлой загребать кости в мешок.

Отец наконец заправил последний из посеребренных ножей под рукав.

– Почему ты сам ее не уничтожил? – разглядывая сына, точно впервые его видел, тихо и напряженно спросил он.

– И чем же? – холодно поинтересовался Митя.

– В любой моей трости всегда есть клинок, – вытаскивая сверкающее серебром тонкое лезвие на свет, напомнил отец.

– Я забыл, – равнодушно обронил Митя.

– Многое же ты… забыл, – с горечью заключил отец, загоняя клинок обратно в трость. – Раньше у тебя и свои ножи были. Помнишь? Маленькие… как раз по руке.

– Порядочный человек не станет выходить в свет с ножом за рукавом, как какой-нибудь апаш.

«Ну или, по крайности, не признается в таком», – подумал Митя, невольно дотрагиваясь кончиками пальцев до спрятанного под манжетой лезвия. Отнюдь уже не маленького, рука-то выросла. Пользоваться им он не собирался – нет уж, никакой охоты на тварей, в его-то положении. Просто старая привычка, от которой так сложно отказаться: без ножа за рукавом чувствуешь себя как без фрака в бальной зале.

– Хорошо хоть вовсе мальчишку погибать не оставил… порядочный человек, – хватаясь за перила вагонной лестницы, хмыкнул отец. – Хотя мог бы и без битья обойтись.

«Можно подумать, этот самый Гриша меня б послушался. Да оборись я: „Не ходи, там навь!” – все едино б полез, назло. Ну или б она прыгнула… Не успел бы…» – мысленно прикинул Митя.

– Чтоб поезд задержали? – вслух презрительно сказал он. – Если уж нельзя вернуться в Петербург, следует хоть до имения добраться, а не торчать на этом… полустанке.

Отец не ответил, лишь спина у него дрогнула.

Глухой, каркающий смех, больше похожий на кашель, заставил Митю обернуться.