– Шум твой выдает тебя, юный Тодд. – Тут он выпустил девочку, которая уже связана и избита, так што бежать даже не пытается.

Аарон делает шаг ко мне.

Я делаю шаг назад (заткнись, ну пожалуйста, просто заткнись).

– Мэр будет огорчен вестью о том, что ты безвременно покинул земную юдоль, мальчик, – еще шаг.

И я – еще шаг. Нож – в воздухе, безо всякого толку.

– Ибо нету Господу дела до труса, – сообщил Аарон. – Не так ли, мальчик?

Левая рука его быстро, змеей, стукнула меня по правой – нож полетел к черту. Своей правой он плашмя отвесил мне оплеуху, сшиб в воду, и вот уже его колени встали мне на грудь, а грабли сдавили горло, штоб уж наверняка, – на сей раз физиономия у меня очутилась под водой, так што дело пошло быстрее.

Я пытался бороться, но проиграл. Проиграл. У меня был шанс, но я проиграл и заслужил все это, и я дерусь, но сил у меня еще меньше прежнего, и я чувствую: еще немного – и всё. Чувствую, как сдаюсь.

Всё.

Всё…

И тут моя рука нащупывает под водой камень. ХРЯСЬ! Я хватаю его и бью Аарона в висок, не успев даже сообразить, што делаю. ХРЯСЬ! И еще раз ХРЯСЬ! И еще.

Сквозь воду я вижу, как он валится с меня вбок, и подымаю голову, давясь водой и хрипя, и вот я уже сижу, и еще раз подымаю камень ударить его, но он почему-то лежит в воде, мордой наполовину под, наполовину над, зубы скалятся сквозь дыру в щеке, и я отползаю от него на заднице, кашляя, плюясь, но он не движется с места, только чуть погружается, не шевелится.

У меня, кажется, порвана гортань, но меня рвет водой, и воздух вроде бы все-таки проникает внутрь.

– Тодд? Тодд? Тодд? – интересуется Мэнчи.

Наскакивает на меня, лижется, лает, юлит, как маленький щен. Я чешу его промеж ух, потому што сказать все равно еще ничего не могу.

А потом мы оба почувствовали тишину и подняли глаза, и над нами стояла она, девочка, руки все еще связаны.

А в руках – нож.

Секунду я сидел, замерши на месте, потом Мэнчи заворчал, и до меня наконец дошло. Еще несколько раз вдохнув и выдохнув, я вынул у нее из пальцев нож и перерезал веревку, которой Аарон связал ей руки. Веревка упала, девочка принялась растирать места, где та врезалась в кожу, – все так же таращась на меня. Все так же молча.

Он знала. Знала, што я не смог.

Черт тебя возьми, подумал я про себя. Черт же тебя возьми.

Она посмотрела на нож. Посмотрела на Аарона, лежащего ничком в луже.

Он дышал. Булькал водой с каждым вдохом – но дышал.

Я взял нож. Девочка посмотрела на меня, на нож, на Аарона и снова на меня.

Што она мне говорит? Штобы я сделал это?

Он лежал там беззащитный и, наверно, уже наконец тонул.

И у меня был нож.

Я встал, упал, потому што у меня кружилась голова, снова встал. Шагнул к нему. Поднял нож. Опять. Она втянула воздух, и я прямо почувствовал, как он остался у нее унутри. «Тодд?» – сказал Мэнчи.

Нож завис над Аароном. Вот он, мой шанс, еще один раз. Еще один раз, и нож у меня в руке, прямо над ним.

Я мог это сделать. Никто во всем Новом свете меня бы не обвинил. Я был в своем праве.

Просто взять и сделать.

Но нож-то – он же не просто вещь. Это выбор, это то, што ты делаешь. Нож говорит «да» или «нет», бить или не бить, умереть или жить. Нож забирает твое решение и бросает в мир, и больше оно к тебе не возвращается.

Аарон должен умереть. Рожа у него порвана, голова разбита, он тонет в мелкой луже, даже не приходя в сознание. Он пытался меня убить, он хотел убить девочку, он устроил смуту в городе, он наверняка натравил мэра на ферму, и из-за этого Бен и Киллиан… Они… Он заслужил смерть. Просто заслужил.