Блин, какая зануда!

– Смерч, тайфуны и торнадо нафиг нам сюда не надо, – сообщила я.

Класс заржал.

До географички дошло, что я просто не готова к уроку. Я ожидала, что она, как обычно, скажет: «Садись, Нечаева, два» – и вся эта глупость закончится. Но Инна Сергеевна мигнула два раза, словно заводная кукла, чуть наклонилась вперед – клянусь, я расслышала механический скрип, – и отчетливо выговорила, обращаясь куда-то к портрету Миклухо-Маклая:

– Если вы видите смерч и вам кажется, что он не движется, это значит, что он движется прямо на вас.

Все замолчали. Я откровенно растерялась. Это было так странно, словно в соседе, вечно рыгающем тупом пьянчуге, вдруг прорезался оракул. Пока ее рука выводила двойку напротив моей фамилии, я вернулась на свое место и села в полной тишине.

– Рубцов, к доске, – сказала географичка.

В две тысячи двенадцатом я видела беду. Видела, как она застыла в сухом воздухе – поодаль, как мне казалось.

Все это время я смотрела на нее, как последняя дура, не понимая, что она движется прямехонько ко мне. А потом она прошлась по нам вихрем и разметала в клочья нашу маленькую жизнь.

Но в две тысячи восьмом всего этого я даже представить не могла. Да мне и не особенно нравилось что-то представлять. Карамазов часто повторял: «Память – блестящая, воображения – ноль». И складывал из указательного и большого пальцев морщинистый кружок, поросший черными волосками.

Поразительное дело: весь Карамазов седой и пушистый, как персик. А руки будто от другого владельца. Остались из тех времен, когда он еще был могучим брюнетом.

Это сам Дима-дед так про себя говорит. «В те времена, когда я был могучим брюнетом…» Я каждый раз хохочу. «Ах, безжалостное детство! Отчего тебе, Санечка, так трудно поверить, что я был молод и красив? И фотографии не убеждают? О, скептичное дитя нашего разуверившегося века!»

«Натырили фоток с чужих помоек – а теперь в уши мне льете!»

Этот диалог повторялся у нас в разных вариантах. Я отказывалась признавать, что портреты дрищеватого мужика с такой высокомерной морденью, что только сниматься в фильмах про благородную жизнь, и нынешний жирный мохнатый старикашка – чисто поседевший шмель – имеют между собой что-то общее.

Конечно, все это было еще до того, как Карамазов стал престарелым извращенцем. После-то нам было уже не до разговоров.

Понятия не имею, откуда возникло странное имя «Дима-дед». Я долгое время считала, что это одно слово: Димодет. Только годам к десяти до меня дошло, что Карамазов – Дмитрий Ильич. Подозреваю, не я одна считала его Димодетом. Тетки в нашем дворе называли его именно так. Иногда – Димодетушка. Как-то я даже услышала: «Димодетушка Ильич, будь миленький…»

Ну, миленьким-то Карамазов не был. Многие считали его злобной свиньей. Но он был офигеть какой образованный. Целый университет со всеми факультетами в одной носатой башке. Это вам не географичка с канарейками!

Познакомились мы, когда мне было семь. До того дня я не выделяла его среди остальных соседей. Но случилось так, что в то утро Вика умчалась на семинар, а меня с собой не взяла. Я, видите ли, спала!

Так себе причина.

Вику слегка оправдывает тот факт, что до этого мне не сильно доставалось. Я была мелкая, как блоха, и уже к трем годам научилась забиваться в щели при первых признаках папашиного бешенства. В нашей квартире таких мест хватало. Мое любимое было за холодильником. Один раз папенька пытался меня оттуда выудить. Но тут уж я сама взбесилась. Это было запретное место, ясно? Только мое! Никто не имел права совать туда свои грабли! Я цапнула его за ладонь. Он вслепую шарил за холодильником, и я вцепилась всеми зубами в мякоть под мизинцем.