– Значит, ты не повезешь меня обратно в школу? – Я не отвечаю. Я так на нее зол, что мне противно даже сидеть в одной с ней машине. – Клэй! Что ты собираешься делать?

– Настоящий вопрос заключается в другом – что ты сама собираешься делать. – Поверить не могу, что я только что повторил те же самые слова, которые мне сказал мистер Нили.

Она тяжело вздыхает:

– Собираешься наябедничать на меня маме?

– Я вот что тебе скажу: если ты смоешь с лица все это дерьмо, наденешь какую-нибудь нормальную одежду и сделаешь что-то хорошее для мамы, я совру ей, что ты вернулась из школы рано, потому что неважно себя чувствуешь.

– Это шантаж! – оскорбляется она, отвернувшись к окну.

– Мы все должны чем-то жертвовать. Такова жизнь, – говорю я, сворачивая с шоссе на нашу подъездную дорогу. – В голове не укладывается, что ты ошиваешься с этой компашкой у заправки Мерритта… да еще нацепив на себя футболку Умнички.

– Так вот из-за чего ты на самом деле на меня взъелся? – огрызается она. – На, держи. – Она рывком сдергивает с себя футболку с единорогом и швыряет ее мне на колени. Теперь верхнюю часть ее тела прикрывает только черный спортивный бюстгальтер.

Я прикрываю рукой глаза.

– Что, черт возьми, с тобой происходит?

Она берет фланелевую рубашку, повязанную у нее на бедрах, натягивает ее на себя и упирается подошвой ботинка в приборную панель, подперев голову рукой:

– А какое это вообще имеет значение?

Я поворачиваюсь к ней, вспомнив те времена, когда все было куда проще. Мы тогда были просто детьми, которые, бывало, лежали в пшенице, наблюдая за приближающимися грозами и соревнуясь в том, кто сумеет продержаться дольше, прежде чем побежит в дом. Тогда она всякий раз оказывалась смелее, чем я.

Я останавливаю пикап перед домом и глушу двигатель. Потом, сделав глубокий вдох, говорю:

– Это имеет значение. Для меня.

Какое-то время мы сидим молча.

– Я знаю про частную школу, – чуть слышно говорит Джесс.

– Что? – У меня пересыхает в горле.

Она наклоняется и вытаскивает из своего рюкзака письмо. Оно уже открыто.

Я выхватываю его из ее рук и читаю:

Мы рады сообщить Вам, что Натали Тейт зачислена в частную школу-интернат Всех Святых на следующий учебный год.

Просим Вас внести всю сумму задатка не позднее 1 ноября.

– Ее приняли, – шепчу я, и мои напрягшиеся было плечи расслабляются. – Умничку приняли. – Я поворачиваюсь к Джесс и вижу, что она сердито смотрит на меня. Я складываю письмо и кладу его в задний карман джинсов. – Сколько времени оно было у тебя?

– Несколько дней.

– Знаешь, если тебя бесит твоя собственная жизнь, это еще не причина, чтобы отыгрываться на Умничке. У нее есть хороший шанс выбраться отсюда. И добиться успеха в этой жизни.

– А у меня его нет. – Она начинает ковырять свои и без того изуродованные кутикулы.

– Я этого не говорил. – Я досадливо вздыхаю. – Но ты не сделала ровно ничего, чтобы доказать мне обратное.

Джесс открывает дверь машины и выходит из нее; по лицу ее ручьями текут слезы.

– Я не должна ничего тебе доказывать. Ты должен просто знать.

Мне хочется пойти за ней и извиниться, но я не могу. Не могу заниматься еще и этим. Я смотрю на пшеницу, колышущуюся на ветру. Сейчас имеет значение только одно – жатва. Теперь я вижу это ясно. Вся эта история с Обществом по охране старины, с мисс Грейнджер, Тайлером, Эли… – все это было всего лишь одним грандиозным способом отвлечения внимания, который я придумал для себя, чтобы уйти от реальности. У меня остается сорок четыре акра неубранной пшеницы. Вот моя реальность. Успешное завершение последней жатвы – это сейчас единственное, что может нам помочь.