Сколько Роман ее знал, столько поражался полному отсутствию у нее вкуса и совершенному нежеланию облачаться в строгие вечерние наряды. Настя была уже рождена тинейджером, и переделать ее не могли никакие деньги или положение. Поэтому ему и приходилось ее контролировать в выборе нарядов.

– Надень тот костюм, что я привез тебе неделю назад. – Роман взял в руки свой портфель и приоткрыл тяжелую входную дверь. – И легкие шлепанцы на высоком каблуке.

– Это которые? – Настя тесно к нему прильнула и занималась теперь тем, что накручивала на пуговицу его пиджака тоненькую прядку своих волос.

– Это те самые, милая. Те, что я привез тебе вместе с костюмом. – Роман рванул к выходу, и Настя тут же взвыла. – Девочка моя! Ну что ты делаешь?!

– Я не хочу, чтобы ты уходил! – Ее губы дрогнули и поползли в сторону, а глаза наполнились самыми настоящими слезами, и она вдруг с чего-то всхлипнула. – Не хочу! Не хочу!!!

Это было что-то новенькое, и Роману мгновенно сделалось не по себе. Он снова прикрыл дверь. Повернулся к жене и, отцепив от своей пуговицы ее волосы, привлек Настю к груди.

– Ну что это за сырость, Настюха?! Ну что ты? – Он гладил ее по голове и целовал, прижимая к себе тесно, и снова целовал. – Ты чего расклеилась?

– Ты снова уезжаешь! А я снова одна! – И тут Настя заревела уже по-настоящему, основательно. – Ты где-то ездишь все время! А я одна! А я так хочу быть все время с тобой. Ты такой хороший стал, Ромочка! Раньше у нас было столько проблем…

– Ну, так то раньше!

– А теперь, когда все стало так хорошо, я стала бояться. – Настя вцепилась в его плечи, стиснув ткань пиджака до белизны в костяшках пальцев.

– Чего, глупенькая? Ну, чего? – Роман старался весело хмыкнуть, но на душе у него стало еще более скверно.

– Что однажды ты уйдешь и не вернешься! – Настя горестно всхлипнула, вытерла вспотевшей ладошкой мокрое от слез лицо и потянулась губами к его губам. – Ромка! Поцелуй меня, мерзавец! Поцелуй и пообещай, что мы все время будем вместе! Всегда! И в радости, и в горе, Ромочка, ладно?!

Он со вздохом прильнул к ней и целовал так долго и жадно, что у него у самого заболели губы. Тяжело дыша, он оторвался от нее и с болезненной алчностью оглядел ее всю с ног до головы.

Всклокоченные волосы, мокрые щеки, припухшие со сна и от слез глаза, пухлые яркие губы… Господи! Как же ему это было все дорого! Он не знал этого за собой прежде. Вернее, не подозревал, что может так глубоко и сильно чувствовать. А теперь… А теперь, когда узнал, ему стало до болезненных спазмов в груди страшно со всем этим расставаться…

– Настюха, а я ведь… я ведь так люблю тебя, малыш! – прошептал он вдруг с каким-то непередаваемым изумлением первооткрывателя.

– Это славно, Ромочка! – воскликнула она и тут же улыбнулась. – А то сон этот дурацкий! Думала, не проснусь!

– Что за сон? – Он встал перед большим зеркалом, поправил галстук и одернул на себе пиджак. – Ночью нужно спать, милая, а не сны смотреть.

Настя снова прильнула к нему сзади и, протиснув руки под его локтями, крепко обняла, забубнив ему в спину:

– Страшный сон, Ромочка! Будто бы твоя машина взлетает на воздух. Такой взрыв, ба-бах! Огонь, много огня… Так горячо, страшно. Стекла лопаются от огня, режут лицо.

– Кому режут лицо?! – У него просто сел голос от того страшного, что нашептывала ему в спину его жена.

– Ну… Я не знаю.. Просто больно было, и все…

Кажется, он ушел, даже не простившись и не поцеловав ее больше. Повернулся и на негнущихся ногах вышел из дома. И Настя, кажется, что-то еще говорила ему в след и просила о чем-то. Он уже не способен был слышать. Шел по дорожке, выложенной тротуарной плиткой к воротам, где ждала его машина с водителем, и все.