– Потом я сказала папе, что хочу стать лесбиянкой, – говорит Люсинда. – Очень уж у вас было здорово.

– Сейчас бы тебе это не показалось таким заманчивым. Они ведь развелись. Хотя опять живут вместе.

– Ой. И как? Выходит?

– Просто фантастически, на самом деле. У них полное согласие относительно главного. Типа того, что я должен находиться дома чаще.

– И почему ты не делаешь этого? – спрашивает Люсинда и резко замолкает. – Извини. Это не мое дело.

– Ничего страшного. Я просто не знаю, как мне объяснить.

Под водной гладью я вижу размытые тени рыб. Он плывут рывками, судорожно работая плавниками.

– Мне не хотелось, чтобы они съезжались снова ради меня, – говорю я. – У нас как раз наладился новый быт. Мне было хорошо у обеих, у каждой по-своему. Сейчас вроде как их совместное существование опять зависит от меня… и все, пожалуй, было бы нормально, если бы не… В общем, все, чтобы мы ни делали, вроде как должно иметь некий высокий смысл. Ты понимаешь, о чем я? Все становится абсолютно неестественным.

– То же самое было с папой, когда я только заболела. Это напоминало бесконечное воплощение фразы «лови момент» без передышки.

Я смеюсь, когда она закатывает глаза к небу.

– Точно, – говорю я. – Но сейчас, пожалуй, все станет лучше. Моя сестра Эмма поживет у нас какое-то время, тогда у них будет на чем еще сфокусироваться.

Бомбом тяжело вздыхает. Смотрит на нас, положив голову на передние лапы. Я бросаю взгляд в сторону водяной горки. Когда я был маленьким, Эмма рассказывала мне, что ее закрыли, поскольку кто-то воткнул там бритвенные лезвия и они разрезали на ленточки всех, кто съезжал по ней.

«Родители стояли и ждали своих детей… и сначала появлялась кровь… а потом ошметки тел».

В своих фантазиях я тогда настолько явно представлял струившуюся по горке красную воду, что это кажется сейчас реальным воспоминанием. Я не думал об этом с той поры. И сейчас мне становится интересно, пересказывала ли Эмма мне какую-то городскую байку или придумала все сама. Она любила пугать меня. И, как ни странно, мне это нравилосьо. У моей сестры хватало идей. С ее подачи мы тайком курили на балконе, когда мам не было дома. Рисовали черные круги тушью вокруг глаз. Вели по ночам тайные разговоры по телефону.

Я снова поворачиваюсь к Люсинде, собираясь спросить, слышала ли она о бритвенных лезвиях.

– Эмма беременна, – вместо этого говорю я неожиданно для себя.

– На каком месяце?

– На шестом, – отвечаю я и внезапно начинаю плакать.

Люсинда сидит рядом со мной, и я не могу прекратить плакать.

– Извини, – говорю я. – Просто…

– Нет, нет, я понимаю. Все нормально.

Но я замечаю, что ей явно не по себе. Хорошо, что Бомбом подходит, пытаясь утешить меня. Он скулит и кладет лапу мне на плечо. И этим жестом немного улучшает нам настроение.

– Что это за порода? – спрашивает Люсинда, когда я взъерошиваю ему шерсть.

– Ландсир. Они родственники ньюфаундлендов.

– А ты уверен, что он не пони?

Я смеюсь.

– Почему его зовут Бомбом?

Я хлюпаю носом, стараясь делать это как можно тише, и рассказываю, что это я назвал его так, когда был маленьким. Мы принесли его домой от заводчика, и пес постоянно опрокидывал стулья, спотыкался о свои большие лапы и с шумом открывал двери.

Люсинда смеется, слушая меня, напряжение, остававшееся между нами, наконец пропадает.

Потом она рассказывает, что начала писать в TellUs.

– Вряд ли кто-нибудь прочитает мою писанину, – говорит она, кивая в сторону неба. – Но это некое подобие терапии.

А я смотрю на Люсинду и размышляю, что мне, пожалуй, стоит опробовать ее манеру общения. Возможно, мне это просто необходимо.