Последние полтора года наши звонки друг другу и письма становились все реже. Голос в трубке звучал все глуше и безнадежнее. Лгать и бодриться не хотелось. Но мы старались, как могли, утешать и поддерживать друг друга.

Аркадий успел закончить отбор картин для выставки в Нижнем Новгороде и придумал для нее название «Русская ярмарка. Торг. Гулянье. Балаган». В одном из последних писем признался: «С выставкой много работы будет. Жирные бабы в цветастых платках, звонки-перезвоны, тупое православие и заросшее бородами купечество с мутными, дугинскими глазами – об этом ли нам рыдать? Про это должна быть выставка».

Рыдающим Аркадия я видел лишь однажды, когда в Москве в церкви Вознесения на Большой Никитской отпевали нашего друга художника Сашу Белослудцева. Он умер совсем молодым. Непонятная, трагическая, ненужная смерть и, как потом выяснилось, первая в череде многих других. Мы стояли плечом к плечу, обжигая пальцы о воск, капавший с поминальных свечек под заупокойные молитвы и псалмы. А когда запели «Со святыми упокой», Аркадий заплакал.

И эти слезы, по-детски безудержные и какие-то отчаянные, так не вязались с его привычной каренинской сухостью, петербургской выправкой и сдержанностью. В этот момент я так явственно увидел перед собой того самого мальчика, заблудившегося в районе Кастелло, или испуганного подростка, случайно задевшего императорский китайский гонг в эрмитажном зале. На самом деле он никуда не делся, этот грустноглазый, застенчивый мальчик, хотя все его давно звали по имени-отчеству, восхищались его просвещенностью и талантом, завидовали ему, влюблялись в него, страдали из-за него.

А он стоял в сумраке храма с заплаканным, запрокинутым к свету лицом, и всем своим существом, всем обликом казался олицетворением молитвы: «Из глубины взываю к тебе, Господи».

Мы так и не узнаем, когда умер Аркадий. 2 ноября, когда в последний раз его видели в Эрмитаже и как он пересекал Дворцовую площадь, перегороженную к празднику Народного единства? Или 3 ноября, когда я, отчаявшись дозвониться до него, отправил эсэмэску Любе Аркус с просьбой узнать, что с ним и почему он не отвечает? Или 4-го, когда Люба, которая сама в те дни находилась на съемках нового фильма, связалась с Данилой и попросила его срочно приехать в Петербург, а тот ее стал убеждать, что такое часто бывает – папа наверняка потерял мобильный?

Теперь все это уже не имеет значения. Важно только то, что самый плохой сценарий, который Аркадий предвидел и через который однажды прошел сам, был уготован его обожаемому сыну. И, конечно, я никогда не прощу себе, что меня не было с ним рядом.

После заупокойной службы в Конюшенной церкви, собравшей самых достойных людей Петербурга, похоронный минивэн с гробом отбыл в направлении крематория без сопровождающих. Это была воля Аркадия. Он хотел в одиночестве пересечь Дворцовый мост. Безымянный водитель как Харон перевез его через Неву-Стикс. Жил один, умер один и ушел один.

А мы? Мы остались, чтобы оплакивать его, перечитывать его эссе и книги, устраивать выставки, проводить вечера его памяти. Через полгода при разборе содержимого его компьютера я обнаружил несколько готовых глав из его недописанной книги о Риме. Они были прекрасны. Тогда у нас вместе с Аллой Мотиной, многолетним редактором его книг и моей дорогой подругой, возникла идея, что их надо непременно издать. Он столько сил на них потратил. И это были последние страницы, которые остались лежать на подлокотнике его старого ободранного кресла в квартире на Невском. Увы, на целую книгу они бы не потянули, поэтому с позволения правообладателей пришлось добавить еще четыре вступительные статьи, взятые из каталогов к его выставкам. Из этих его текстов, а также из фотографий Дмитрия Сироткина и сложилась «Последняя книга» Аркадия Ипполитова.