Пенига, не умевший даже толком читать и считавший только на пальцах, умудрился успешно пройти собеседование у старенького прозелита, смотревшего на смущенного мальчугана пронзительными хитрыми глазами и неизвестно каким чудом узревшего в неуче из бедняцкого округа какой-то потенциал. К своему стыду, Пенига не запомнил имени того прозелита, и больше его в университете не встречал – должно быть, годы взяли своё.

Конечно, сразу в неофиты Пенигу не взяли – сначала он стал школяром и прошел ускоренное обучение в схоле грамоты, и только через полтора года был зачислен на первый круг…

Рута умер два года назад от беспробудного пьянства. К счастью, Пенига к тому времени уже сдал экзамен на аколита и вместо нищенской стипендии стал получать какое-никакое жалование. Так он смог помогать матери, той даже не пришлось переезжать в жилье подешевле. Хотя она и удивлялась – куда ей теперь две комнаты, если муж помер, а сын предпочитает жить в университетском общежитии Трициркула, поближе к своим инкунабулам…

Пениге лишь изредка удавалось выкроить вечерок, чтобы навестить старушку. Он поднялся по наружной лестнице на второй этаж родной развалюхи и постучал в дверь.

– Сынок! – улыбнулась Олия, и ее до срока постаревшее лицо расплылось в улыбке. – Заходи скорее, весь промок… У меня как раз осталось немного твоего любимого пирога с грибами.

Стоило скрипучей двери затвориться за его спиной, как холодный дождь зарядил с новой силой.

4.

В темном подвале таверны "Девятый змей" много лет назад поселились гул и чад. Философ-схоласт Менакул, на всякий случай сожженный на костре испуганными братьями-монахами двести лет назад за ересь, вывел бы, что именно противоестественный союз этих двух метасуществ – Гула и Чада – породил жуков, время от времени пробегающих по стенам и столам. Копоть от ламп словно вторгалась в тембр голосов, делая их более грубыми, хрипящими, угрожающими.

Аколит Пенига, время от времени прихлебывая тяжелое пиво из большой глиняной кружки с щербатыми краями, слушал спор ученых мужей. Спорили, как всегда, «о природе вещей» вообще и «о природе человека» в частности. Как будто что-то еще может по-настоящему волновать ученых мужей.

– Лишь частный случай! — уже почти зло кричал прозелит Либет. – Частный случай, и ничего более, р-р-разлюбезный мой брат Куника!

– Не рычи, «разлюбезный мой», – глухо, как из бочки, ответил Куника – куратор Пениги в его исследованиях. – Любой частный случай в храме вселенной есть часть целого, кирпичик храма, без которого все целое непременно пало бы прахом.

Либет и Куника слыли старыми друзьями – как будто были они не разлей вода еще со времен, когда оба были неофитами, и как будто много неприятностей доставили своему декану разными дикими проделками, свойственными университетскому юношеству. Дружба их являлась для окружающих фактом непререкаемым – потому что при том, как Либет и Куника ругались и ссорились каждый раз, стоило им оказаться поблизости, лишь истинно крепкая дружба могла быть объяснением тому, что ни разу дело не дошло не только до дуэли, но и до потасовки. Хотя злые языки находили этому более простое объяснение: мол, Куника просто не решался брать грех на душу, ибо был он широк в плечах, высок и грузен, в то время как Либет был, напротив, крайне мал ростом и тщедушен, даром что характер имел, что твой порох. (Заметим в скобках, что люди искушенные все же не раз возражали злым языкам в том смысле, что неизвестно еще, на чью душу пал бы грех, ибо был брат Либет юрок и быстр, как лесной хорек.)