– Вот когда это произошло. Наездник – левша и почему-то спешивается слева… и его прижимает к левому боку животного, спиной. Вот! О! О боже! Бык подбрасывает его… и опять!.. Колыбельный, один из самых ярых быков во всем родео… О боже мой…

Самых ярых во всем родео, о боже, о боже мой. Я был рад, что под руками ограда. От сирен, от замедленных повторов у меня помутилось в голове. Надо было старой кляче пить крепкий виски под жарким солнцем и на пустой желудок? Нет, не надо было. Я понимал, что надо сесть и успокоиться, но хотел увидеть. Больше лица, как режиссерша. И когда с воем в пыли выехала «скорая помощь», я, как идиот, побрел за ней вдоль изгороди. Не знаю, чего я хотел – остановить ее, повернуть в другую сторону? Знаю только, что совсем не хотел оказаться через несколько минут в такой же, под завывание сирены. И в итоге – снова в проклятой пендлтонской больнице, на обследовании, вслед за тобой… снова в прошлом, с вереницей мыслей о нем: пар… свисток паровоза, назад по ржавым рельсам памяти.

Паровозный этот свисток был давно, чуть ли не, черт его, в другом веке. До всякой Второй мировой и Первой мировой, и подавно до «Мира спорта». Впервые кто-то из нашей семьи пересек линию Мейсона – Диксона[7], а тем более забрался так далеко на север, и я гордился тем, что этот кто-то – я, младший сын, семнадцатилетний, ясноглазый, как младенец, и почти такой же наивный.

Этот новый мир я наблюдал через щель между досками в открытом скотском вагоне. Путешествовал я без роскоши, но устроился с удобствами. Тощий зад мой покоился на свежей соломе, голова – на седле. Я лежал босиком и с удовольствием шевелил грязными пальцами ног в воздухе, насыщенном золой. За многокилометровый путь у меня все перепачкалось золой, кроме сапог. О сапогах была особая забота, их защищали от золы и ветра ящики и брезент. Они сияли, несмотря на зольный ветродуй. На голенищах спереди был вытиснен конфедератский флаг, они сияли от многократных чисток. Время от времени я и здесь их протирал. До Пендлтона оставалась еще ночь езды, и я хотел выступать там в блестящих.

Паровоз снова свистнул, и между досок я увидел, по какому случаю он свистит.

– Антилопы, Стони! Вилорогие антилопы! Посмотри, как бегут!

Рядом со мной стоял мой конь Стоунуолл[8]. Он широко расставил ноги из-за качки вагона и смотрел поверх последней доски, заложив назад уши. Стоунуолл был большой серый мерин, шестнадцати ладоней[9] ростом – в самый раз для такого долговязого всадника, как я. Нрава капризного и подозрительного, но надежный на длинных перегонах – даже по железной дороге. Мы выросли и сдружились в Теннесси.

– Эй вы, попутчики! – крикнул я в переднюю часть вагона. – Видите их? Настоящие антилопы…

В другом конце вагона равнодушно стояли голубой подсвинок и лягливая лошадь. Видная пара, надо сказать. Свинья была вся разукрашена серебряными звездами, а лошадь – ярко-зелеными трилистниками клевера. Тоже ехали на большое представление. Заслуженные артисты.

Впереди загрохотало. Поезд с грохотом мчался по мосту над ущельем. Мне пришлось подтянуться на верхней доске, чтобы увидеть реку внизу. Она была далеко – узкая голубая ленточка в глубокой расселине. Когда проехали мост, я убрался с ветра и в сотый раз вынул из кармана рубахи афишку.

Середину афиши занимала карта с маршрутом экстренного: ДЕНВЕР – ПЕНДЛТОН. Я провел по нему пальцем до реки.