– Широко шагаешь – порты не разорви! – осадила его Младина. – В грязной рубахе, а туда же, в обчину! Хоть богов постыдись, непутевый! Бесстыжие твои глаза!

– А чем тебе моя рубаха не угодила? – Травень в удивлении оглядел себя, и Младина усмехнулась: мало кому удавалось смутить этого ловкого парня.

– Так в крови вся!

– Где? – Травень еще раз обозрел себя и взглянул на нее с искренним недоумением.

Похоже, не прикидывался.

– Домашка, глянь! – Младина дернула за рукав сестру. – У него кровь на груди, а он и не видит!

– Где? – Домашка уставилась на Травеня, но быстро опустила глаза под его вызывающим взглядом. – Да ну, ты что выдумываешь?

– Я не выдумываю! – Теперь уже Младина удивилась. – Ты разве не видишь?

– Молода ты еще на парней глаза пялить! – строго осадила ее Лебедь, самая старшая из незамужних правнучек Гостимила Суровича.

Травень расхохотался, а Младина отвернулась. Украдкой бросив взгляд на парня, она вновь увидела на сером полотне рубахи яркое пятно свежей крови – да большое, с две ладони. И на руках вон тоже… Как они не видят? Но и сам он не видит и вроде бы не думает даже, что она там может быть. Что это значит?

– Послушай-ка, Ярилушка, про нашу беду! – начал с другого конца стола Лежень, когда утолили первый голод и уже начали запевать.

Народ притих – все знали, о чем сейчас пойдет разговор.

– Что у вас за беда? – Вышень выпустил руку Веснояры и нахмурился.

Он еще ничего не знал – обряды раньше не давали времени для разговоров о житейских делах.

– Вышел спор у нас за угодья.

Вышезар-Ярила слушал, постепенно меняясь в лице. В мыслях его еще царил сумбур после «превращения», возвращения домой, встречи с родичами и Весноярой. Обычные житейские заботы пока оставались от него далеки. Но то, что ссора его собственного рода с Хотиловичами может разлучить его с невестой, он понял довольно быстро и оглянулся на девушку: она сидела, опустив глаза. Что Хотиловичи пометили выбранный ими участок, не подлежало сомнению: это видели и их родичи из Залом-городца, уважаемые люди, свидетельством которых нельзя пренебречь. И теперь Суровец с братьями обвиняли Леденичей в том, что они тайком срубили межевые березы, сделав участок как бы ничьим.

– Не знаю, что за леший эти березы заломал, а из моего рода никто к тому не причастен! – с негодованием восклицал Красинег, оправдываясь перед собственным сыном, который в этот день воплощал весеннего бога.

Вышень посуровел лицом и перестал улыбаться. Их род обвиняли в злостном посягательстве на чужие угодья. Если за ними признают вину, то и невест им не дадут, и их дочерей никто не возьмет, и Ярилой его уж больше не выберут.

– Коли так… – Ярила поднялся, оправляя пояс, и народ притих, чтобы выслушать решение того, в ком сегодня пребывал бог. – Пусть боги нам правду скажут. Пусть каждый род по бойцу выставит, и за кем останется верх, тот и прав. Я сам за мой род биться стану, если отец позволит!

Он поклонился Красинегу, но тот с неохотой покачал головой:

– Тебе нельзя нынче – скажут, в тебе бог пребывал, сам Ярила за Леденичей бился, кому ж Ярилу в Ярилин день одолеть! Другого бойца сыщу.

– Парней выберем – пусть Ярилу своей удалью потешат, – кивнул Лежень. – Ты согласен, брат Суровец?

– Согласен! – Тот тоже кивнул. – И наши парни не из худших. Я братанича моего выставлю Годонега, Немилова сына.

– Пусть братанич мой Данемил, Звонятин сын, за нашу правду бьется, – сказал Красинег, и из-за стола с готовностью встал рослый, худощавый, но жилистый и сильный парень, которому тоже этой осенью предстояло жениться. – И коли он одолеет, то все племя сежанское пусть признает, что мы к нарушению межей не причастны! Видно, и впрямь леший нас с Заломовыми внуками рассорить хочет, а мы с ними всегда в дружбе жили и дальше так хотим!