– Скажи, сержант, – произнес Гальс. – Там на санях осталось в два раза больше ящиков. Нам что, их тоже сюда переть?

– Да, конечно… Впрочем, откуда мне знать?.. Быстрей, ради всего святого!

Пока русские перезаряжали орудия, наша батарея произвела два выстрела. Следующий залп русских просвистел в пятидесяти метрах позади нас, а два следующих на неизвестном расстоянии, но мы все же слегка замедлили темп. Неожиданно раздался оглушительный свист, затем такой грохот, что сотряслись и земля и воздух. Один край траншеи обрушился. Все произошло так быстро, что у меня даже не хватило времени укрыться. Помню, я лишь увидел всполох и множество осколков, разлетевшихся вокруг окопов. Мы снова упали на землю: подняться ни у кого не хватало смелости.

– Быстрей! Встать! Надо пробираться в другую траншею! – прокричал сержант, лицо которого исказил страх. – Если здесь упадет граната, мы все взлетим на воздух!

Раздалось еще два взрыва. Наши пушки палили не переставая. Схватив ящики, мы вскарабкались по завалу через труп какого-то бедняги, который взлетел на воздух. Пробегая, я успел бросить на него взгляд. Отвратительное зрелище. Его каска слетела с лица, а забрало наполовину врезалось ему в подбородок, а может, это была шея. Тяжелое зимнее обмундирование болталось, как мешок, на том, что больше уже не было человеком. Ему оторвало ногу, а может быть, она лежала под ним. Поблизости лежал еще один труп. Граната русских приземлилась прямо на каких-то бедняг, которые надеялись, укрывшись здесь, переждать грозу.

Я отчетливо помню первых мертвецов, с которыми мне пришлось столкнуться на войне. Тысячи и тысячи других, которых я увидел потом, стерлись из моей памяти; меня до сих пор мучит кошмар: ужасные увечья, фигуры одних людей, которые, кажется, мирно спят, или трупы других, с широко открытыми глазами, в которых застыл непередаваемый ужас. Я думал, что натерпелся столько страху, испытал такое, что вернусь домой как настоящий военный и буду рассказывать о своих героических подвигах. Я рассказываю сейчас о том, что испытал по дороге от Минска в Харьков и на Дон, теми словами, которые показались мне наиболее подходящими. Но эти слова надо было оставить для того, что я увидел после; правда, их уже будет трудно подобрать. Например, нельзя употреблять прилагательное «ужасный», описывая разорванных на куски попутчиков, втертых в землю; но такая ошибка простительна.

Возможно, мне следует на этом закончить повествование. Тот, кто сам не испытывал того, с чем мне пришлось столкнуться, может сочувствовать происходящему, подобно тому, как мы переживаем события вместе с героем романа или пьесы. Но полностью понять мои чувства они не смогут: ведь никогда нельзя понять то, что невозможно объяснить словами. Все эти оговорки, возможно, неинтересны тому миру, к которому я сейчас принадлежу. Но я позволю своей памяти выразить мысль как можно четче. Оставшуюся часть повести я посвящаю своим друзьям, Мариусу и Жан-Мари Кайзер. Лишь они одни могут меня понять: они пережили в общем-то те же события в том же краю. Я попытаюсь описать словами глубочайшее человеческое безумие, которое даже и вообразить себе не мог; я не мог и представить, что такое возможно, если бы сам через это не прошел.

Мы дошли до траншеи, которая казалась нашему сержанту безопасным укрытием, и в буквальном смысле закопались в нее в то мгновение, когда мощнейший взрыв снес почву с ее края.

Два солдата в белых маскхалатах стояли в окопе. Один, у пушки, обозревал поле боя через полевой бинокль. Другой, в глубине окопа, возился с радиоаппаратурой.