без единой тропинки. Лес, существовавший еще до открытия Америки, где и в наши дни встречались медведи и зыбучие пески. Именно в этом лесу отец Юстаса Конвея, которого тоже звали Юстас Конвей и который знал всё, учил своего юного сына различать растения, птиц и животных американского Юга. Вместе отец и сын бродили в лесах часами, разглядывали кроны деревьев и обсуждали форму листьев. И это первое, что помнит Юстас Конвей: леса, безграничные, как космос; лучи солнца, пронзающие завесу из зеленых листьев; поучающий голос отца; волшебное звучание слов саранча, береза, тюльпановое дерево [4]; и прежде незнакомое удовольствие от познания нового, сохраненное памятью тела: внимательно и долго рассматривая все эти деревья, он, еще совсем маленький ребенок, нетвердо стоящий на ногах, вскидывает голову так высоко, что чуть не падает.

Всему же остальному Юстаса годами учила мать. Она научила его ставить палатку, насаживать приманку на крючок, разводить костер, правильно вести себя с дикими животными, плести веревки из травы и искать глину в русле реки. Читать книги с замечательными названиями: «Юный путешественник Дейви Крокетт[5]» и «Мудрость дикого леса».[6] Сшивать шкуры оленя. Мать Юстаса Конвея привила ему привычку добиваться полного совершенства во всех делах. Она не была похожа на других матерей. В сравнении со среднестатистической мамой с американского Юга 1960-х она была куда отчаяннее. Выросла в принадлежавшем ее семье летнем лагере, в горах Ашвилла в Северной Каролине, где ее воспитывали как мальчишку. Неисправимая сорвиголова, опытная наездница и умелый плотник, в возрасте двадцати двух лет она продала свою серебряную флейту и купила билет до Аляски, где поселилась в палатке у реки с собакой и ружьем.

Когда Юстасу исполнилось пять, лес за его домом вырубили, очистив территорию под застройку, но вскоре семейство Конвеев переселилось в другой пригород, в Северной Каролине. Городок назывался Гастония, и его окружали дремучие леса. Как только Юстас, его младшие братья и сестра научились ходить, миссис Конвей разрешила им бегать по лесу босиком, без рубашек и без присмотра. С рассвета до заката каждая минута их детства прошла в лесу – за исключением того времени, что они проводили в школе и в церкви (потому что в планы миссис Конвей не входило воспитание дикарей).

«Наверное, я была не очень хорошей матерью», – говорит миссис Конвей сейчас, но слова ее звучат не слишком убедительно.

Прочие матери Гастонии, разумеется, ужасались при виде подобных воспитательных методов. Некоторые даже звонили миссис Конвей и с тревогой говорили:

– Разве можно разрешать детям играть в этих лесах! Там же ядовитые змеи!

Спустя тридцать лет их беспокойство по-прежнему вызывает у матери Юстаса улыбку и умиление.

– Можно подумать! – говорит она. – Мои дети всегда могли отличить ядовитых змей от обычных. В том лесу с ними все было в полном порядке.

Американскую историю можно вкратце пересказать в двух словах: сначала был фронтир, а потом его не стало. Все случилось очень быстро. Сначала индейцы, затем первооткрыватели, поселенцы, маленькие города, большие. Никто не обращал внимания на то, что происходит вокруг, – вплоть до того момента, пока дикая природа не была покорена; после этого все захотели ее вернуть. Последующий приступ ностальгии (взять хотя бы шоу Буффало Билла[7] и ковбойские полотна Фредерика Ремингтона[8]) знаменовал собой культурную панику совершенно определенного рода, в основе которой лежал вопрос «Кем вырастут наши ребята?».