– И ты ничего ей…

– Нет, если сделаешь, как я говорю.

– Честно?

– Иди, дядя Стив. Поезжай на работу.

Все еще держа руки вверх, Стив протиснулся мимо.

– Я ничего такого…

Джонни не ответил. Он закрыл дверь, расстелил карту на кухонном столе и достал красную ручку. Разгладил ладонью смятую бумагу, провел пальцем к кварталу, в котором работал последние три недели.

И выбрал наугад улицу.

Детектив Хант сидел за заваленным бумагами столом в своем тесном офисе. Папки лежали и на картотечных шкафах, и на незанятых стульях. Немытые кофейные чашки соседствовали со служебными записками, которые так и остались непрочитанными. Часы показывали без четверти десять. Здесь давно требовалось навести порядок, но ни твердости духа, ни сил для решения задачи не находилось. Хант поскреб лицо и с ожесточением – так что посыпались искры – потер глаза. Лицо под ладонями ощущалось как что-то грубое и щетинистое, и детектив знал, что выглядит никак не меньше, чем на все свои сорок и еще один год. За последнее время он так сильно похудел, что костюмы висели на нем как на вешалке. В спортзале и стрелковом тире его не видели месяцев шесть. Поесть больше одного раза в день получалось редко, но все это не имело значения.

Сейчас перед ним лежала копия дела Алиссы Мерримон. Вторая копия, захватанная, с загнувшимися уголками страниц, хранилась дома, в запертом на ключ ящике стола. Хант листал страницы методично, вчитываясь в каждое слово: полицейские отчеты, протоколы опроса свидетелей, заключения. Сама Алисса смотрела на него с увеличенной школьной фотографии. Черные, как у брата, волосы. То же телосложение, те же темные глаза. Затаенная улыбка. Воздушная легкость, унаследованная от матери, нечто неуловимо-изысканное, для определения чего Хант, как ни старался, так и не нашел подходящего слова. Может быть, дело в слегка раскосых глазах? Или в прижатых ушах и фарфоровой коже? В общем выражении невинности? К этому последнему Хант возвращался чаще всего. Девочка выглядела так, словно за всю свою жизнь не допустила ни одной нечестивой мысли, не сотворила ни одного недостойного поступка. Качество это, в той или иной степени, было присуще и ее матери, и брату, но в ней оно проявлялось сильнее всего.

Хант еще раз потер колючую физиономию.

Он понимал, что принял дело слишком близко к сердцу, но оно взяло его за горло и не отпускало. Один лишь беглый взгляд на офис показывал всю глубину его падения. Другие дела, другие люди требовали к себе внимания. Реальные, живые люди, пострадавшие так же, как Мерримоны. Но они отступили на второй план, отошли в тень, а почему, он и сам не мог бы объяснить. Пропавшая девочка проникла даже в его сны. Она приходила в той же, что и в день похищения, одежде: линялых желтых шортах и белом топе. Бледная. С короткими волосами. Восемьдесят фунтов. Жаркий весенний день. Никакого указания на то, когда именно это случилось. Сон начинался внезапно, словно вдруг выстреливала пушка, и сцена заполнялась цветом и звуком. Что-то затягивало ее в некое темное место под деревьями, тащило сквозь теплые, прелые листья. Протянутая рука, раскрытый в крике рот, белые-белые зубы. Он нырял за этой рукой, промахивался, и она вскрикивала, а длинные пальцы увлекали ее в неведомый темный тайник.

Когда такое случалось, Хант просыпался в поту, размахивая руками, будто разбрасывал листья. Сон находил его два-три раза в неделю и повторялся без изменений, совпадая во всех деталях. Он выбирался из постели, обычно около трех часов ночи, еще дрожа, умывался холодной водой и долго смотрел в покрасневшие глаза, потом спускался вниз и корпел над бумагами оставшиеся до утра часы, пока не вставал сын и новый день не вцеплялся в него длинными пальцами.