Свернула на Менделеевскую линию и тут же споткнулась: по той стороне набережной, вдалеке, неспешно трусил забавный крылатый пес…

Орлиное, – вдруг осенило. Крыло у пса – орлиное. Того самого орла!

Мысль, явившаяся следом, обожгла и стреножила: третий раз! Она их видит третий раз! Дважды – сегодня и тогда, раньше. Здесь же на набережной. Еще до Ромы. До войны. С Ромой-то познакомилась, благодаря этой собаке. Значит, не глюк?

Догнать!

Увы, под плавающими фонарями Университетской уже никого не было. Ни тут, против Двенадцати коллегий, ни дальше, у Бетанкуровской гранитной террасы, ни вдали, на пузырчатой брусчатке грузового спуска, хорошо освещенного космическими огнями припаркованной белоснежной «Ракеты».

Девушка медленно побрела вперед. Притормозила у филфака: тут она будет учиться. Совсем скоро. Почему-то это перестало радовать. Так, констатация свершившегося. Не более.

Густой кустарник вдоль тротуара сбрасывал наземь остатки недавнего дождя, расправляя листья и ветви. Капли сладко шлепались и, шепча что-то запретное, ласковое, втягивались в землю. На этой стороне набережной не было ни души. Через дорогу у берега – просто народное гулянье, тут – другой мир.

В Москве в такое время – скоро три – она никуда бы не пошла – страшно, в Питере бояться нечего. Укроет, спрячет, убережет.

Куда же делись крылатая собака с хозяйкой? Странно…

Промытый весенним дождем воздух сделал панораму противоположного берега выпуклой и четкой. Нева раскинулась просторно и празднично, как огромный торт, щедро облитый густой глазурью. Напоминание о Ромкином дне рожденья… Гладкую застывшую ребристость очень хотелось погладить, даже в кончиках пальцев возникло щекочущее ощущение залакированной зализанности и сразу после этого – липкости, будто шоколадные волны стремительно таяли под теплом руки. Долговязые свечки фонарей, выстроившиеся по краям, дразнились и множились желто-голубыми всполохами, не давая сосчитать возраст именинника.

Рома торты называет пирогами. Говорит, слово вкусное. Может съесть целиком, особенно если с орехами… Она и хотела сделать с орехами. Даже купила на рынке фундук…

Средь свечек и шоколада, отдельно, пошлой масляной розой, подплывшей, рассупонившейся, будто пересаженной с дешевого бисквитного пирожного, торчит здание Конституционного суда. Бывший Сенат, освещенный не в пример прочей набережной нарядно и вызывающе, затмевает и саму площадь, и игрушечную букашку Медного всадника, и даже парящий где-то «над» купол Исаакия. В приказном сиянии прожекторов Английская набережная, сумеречно-серая, почти бесцветная совершенно потерялась…

А Рома и липкие масляные розы любил. Сладкоежка…

– Это триста двадцать четыре – ноль девять – семьдесят пять? Я по поводу квартиры на Английской набережной.

– Сто метров, перепланировка узаконена, вид – Нева. Две комнаты и холл.

– Здорово. А цена?

– Шесть тысяч за квадратный метр. Шестьсот тысяч евро. Всего.

Лицо Ромы наливается злостью, будто распухает. Потом съеживается, стягивается к носу, будто он хочет свистнуть, значит, сейчас примется ругать всех подряд: город, страну, богачей, президента, время, жизнь. Когда Рома такой, лучше молчать. Даже не поддакивать. Поддакнешь – будет хуже. Попадет и ей, потому что папина дочка, которая как сыр в масле. Поэтому Юля просто глазеет по сторонам. И тоже тихо злится: нарисовали этих «SALE» на каждом доме, к чему? Кому надо – обратится в агентство, других зачем дразнить? Таких, как Рома.

– Не переживай, что нам Английская набережная? У меня тоже окна на Неву…