– Что? Чтобы она оставила его в покое? – догадался наконец вспомнивший собственный опыт Парис.

– Да нет же! – с еще большим раздражением ответила она и швырнула трубку.

Тезкин несколько секунд тупо слушал гудки отбоя и поскольку имел богатое воображение, то живо представил бесцеремонную Татьяну Павловну, делающую гнусное предложение ангельской Катиной душе.

Не зная толком, что он скажет, Тезкин набрал номер Кати.

– Санечка, – пропела она, – ты ли это?

– Я, – ответил он храбро и запнулся.

– Что же это приключилось такое, что ты мне звонишь? – засмеялась она.

Голос ее показался ему таким бесхитростным, что уже готовый разоблачить коварные происки Тезкин пробормотал:

– Так просто.

– Жаль. Я думала, ты по мне соскучился и хочешь куда-нибудь позвать.

– А ты можешь?

– Тезкин, Тезкин, – вздохнула она, – и что только твой приятель плел мне про твои амурные истории? Ну мыслимое ли дело быть в твои годы таким тютей?

– Я не тютя. Я не знаю, как быть с Левой.

– Санечка, Леве надо готовиться в институт. Не беспокой его, пожалуйста, по пустякам.

В последующие полчаса, покуда Тезкин гладил брюки и чистил ботинки, сердце его билось так, словно он первый раз шел на свидание. Всю маету и тоску весенних месяцев, тягостных мыслей о собственной никчемности как рукой сняло. Он выскочил из квартиры, сунул по дороге руку в почтовый ящик, и среди нескольких партийных газет, которые выписывал Иван Сергеевич, выпал небольшой листок. Саня поднял его и прочел: «На основании Закона о всеобщей воинской обязанности…»

Буквы запрыгали у него перед глазами, он торопливо сунул повестку в карман и понесся дальше. Сейчас даже этот листочек не мог испортить ему настроение.

Однако когда на Рождественском бульваре под голыми ветками деревьев он, немножко рисуясь, как все мальчишки, небрежно сказал, что уходит в армию, Козетта побледнела. А у Тезкина, покуда они брели по бульварам и в каких-то двориках целовались, сделался в голове туман. Он не мог представить, что через несколько дней ничего этого не будет: ни грязных московских улиц, ни старых домов, ни бульваров с прошлогодними листьями, ни пенсионеров на лавочках, ни уж тем более спутницы, не отпускавшей его руки и шедшей с ним так легко и просто, хотя еще вчера скажи ему кто-нибудь об этом, он счел бы эти слова горькой насмешкой.

На Тургеневской площади Тезкин предложил:

– Может, в бар зайдем напоследок?

– Нет, – ответила Козетта решительно и печально, – хватит с тебя баров. Мы с тобой сейчас в другое место пойдем.

– Куда?

– Подожди, увидишь.

Они перешли площадь и за углом дома, на котором висела доска, сообщавшая о пребывании в этих стенах Надежды Константиновны Крупской, свернули к высоченной церкви, построенной еще мин херцем Алексашкой Меншиковым, в безумстве своем чаявшим переплюнуть Ивана Великого.

Народу в храме было довольно много, и они остановились в притворе, украшенном внутри игривыми ангелами.

– Лоб-то перекрести, – прошептала Козетта.

– Да ну, неудобно как-то.

– Чего тебе еще неудобно? – сказала она сурово, но в платочке, повязанном перед тем, как они вошли, лицо ее было настолько милым, что Саньке захотелось прямо здесь, невзирая на строгие взгляды на образах, расцеловать ее. А там гори все синим пламенем – армия, не армия, какая к черту разница!

– Пойди свечку поставь.

– Я комсомолец.

– Ты думаешь, тебе это чем-нибудь там поможет? – прошипела она, подталкивая его к свечному ящику.

На них обернулись и зашикали – точно так же, как, поймал себя Тезкин на кощунственном сравнении, шикали на них с Левой в кабаках.