– А как же муж? – возразил Саня, но Козетта взяла его под руку, и они побрели на берег Оки, где та сливается с Москвой-рекой, и видно было, как в широкую окскую воду вливается грязная струя.

– Как твое здоровье? – спросила Козетта, внимательно к нему приглядываясь.

– Прекрасно, – буркнул Тезкин.

– У тебя ведь что-то серьезное было?

– Ерунда.

Он твердо решил, что не станет посвящать бывшую подружку в подробности своей жизни. Но денек был такой чудный, Саня мало-помалу разошелся, расчувствовался и рассказал ей все, начиная с того момента, как Голдовский, будь он неладен, притащил его в проклятый дом, и кончая своим желанием завербоваться в Сибирь.

Катя слушала его участливо, словно и не было никакой тени в их отношениях и не связывала их какая-то недоговоренность, и когда Тезкин замолк, задумчиво произнесла:

– От себя-то ты все равно никуда не уедешь.

– Ну и черт с ним! – сказал он зло. – Мне теперь плевать, что со мной будет. Я, верно, как был пустым и никчемным человеком, так им и остался, раз даже стыдно от меня иметь детей. Ничего хорошего я для себя не предвижу, и никакой пользы в том, что живу, ни мне, ни окружающим нет. Одни пустые хлопоты.

– Санечка, – возразила Козетта по-прежнему мягко, но довольно решительно, – все это ребячество. Когда вы с Левой сидели в баре, вам было по семнадцать лет, и вы изображали на ваших пухлых личиках разочарование и усталость – это было страшно мило. Но теперь, если хочешь, Голдовский вызывает у меня куда больше уважения.

– Еще бы!

– Все его нынешние рассуждения от излишнего честолюбия. Это пройдет, и его тяга к тебе тому порукой, а вот тебе надо заняться делом.

– Каким еще делом, Катя? Что ты придумала? Ейбогу, лучше б я сдох, – добавил он с горечью.

Козетта вздрогнула, немного побледнела, но упрямо продолжила свое:

– Лучше всего будет, если ты пойдешь учиться.

– Ну уж нет! – вскинулся он. – В школе меня все в институт отправить хотели, потом родители. Я, слава богу, не честолюбив, вполне доволен нынешней работой, и большего мне не надо. А если это кого-то не устраивает, то пусть ищут чистеньких и удачливых.

Он был теперь по-настоящему задет и хотел сказать ей, что она сама именно так и сделала – нашла себе выгодного мужа, продалась и потому теперь защищает Голдовского. Но что-то мешало Тезкину прямо или косвенно обвинить ее в предательстве или измене.

Он не мог понять, та или не та Козетта была перед ним. Она стала замужней дамой, чужой женой, и это возводило между ними непреодолимую преграду, раз и навсегда перечеркивая все бывшее прежде. Он не мог найти в себе силы ни год назад, узнав об этом от Голдовского, ни теперь спросить ее, почему так вышло. Он не смел задать этого вопроса, точно чувствуя, что за ним скрывается какая-то тайна, но с ужасом и странным торжеством в душе вдруг понял, что отказаться от нее и теперь не сможет. Все равно их связывало нечто более глубокое, хоть и был он в ее глазах беспутным мальчишкой, еще нелепей, чем в тот роковой, разъединивший их навсегда вечер.

– А подите вы все к черту с вашими нравоучениями! – вскричал Тезкин, но не оттого, что Козетта его чем-то обидела, а оттого, что – понимал он – она сейчас уйдет, и одному Богу ведомо, когда и в какой городок она снова отправится на экскурсию. И, словно почувствовав это, Козетта проговорила:

– Ты, если куда соберешься еще, зови меня.

Она сказала это тихо и кротко, как в былые времена, и в смятенной Саниной душе снова поднялась нежность, казалось, навсегда покинувшая его в тот день, когда Маша легла в больницу. Но оказалось, что нежность – слишком неистребимая штука, такая же неистребимая, как и ее вечная спутница – тоска.