– Кого? – спросил он осоловело. – А, е…ря твоего? Ты думаешь, он один такой?

– Меня интересует только он.

Начальник усмехнулся:

– Ну хорошо, положу я его в госпиталь. Сколько это? Две недели? Месяц? Больше его там держать никто не станет. И что потом? Все равно у него начнется черт знает что – бронхит, плеврит, чахотка, я не знаю. Его надо переводить отсюда, пока не поздно.

– А вы можете это сделать? – спросила она.

Он ничего не ответил, снова выпил, и лицо у него стало мерзким, как у московского таксиста.

– Это трудно.

А затем оглядел захмелевшими глазами ее ладную фигуру.

– Впрочем, если ты хорошо попросишь…

У Козетты все оборвалось внутри, хотя с самого начала она знала, что именно так все и кончится и за этим она сюда шла. Она вдруг отчетливо представила, как двинет по опухшей роже и выйдет на свежий воздух, но понурая тезкинская фигура, удалявшаяся по бесконечному коридору в небытие, встала у нее перед глазами, и, сама себя не узнавая, спокойным голосом, точно речь шла о чем-то будничном, она произнесла:

– Хорошо. Только вы сделаете все, что обещали.

Он ничего не ответил, подсел к ней поближе, положил руку на колено и вдруг быстро зашептал, наклонившись к самому уху:

– Слушай, на черта он тебе сдался, этот доходяга? Ты молодая, красивая баба, что ты, себе цены, что ли, не знаешь?

Он все больше распалялся, и она чувствовала, что только для того, чтобы распалиться, он все это и говорит. Ей сделалось гадко, и она быстро сказала:

– Ну, живее, что ли!

– Сейчас, сейчас, – засуетился он.

– Простыню только постелите. У меня в сумке есть.

Полчаса спустя, накрытая халатом, она лежала на жесткой кушетке, отвернувшись к стенке и всхлипывая, а начальник медсанчасти стоял над ней и растерянно бормотал:

– Ты это… предупреждать надо было… Бля, – обхватил он голову руками, трезвея, – дурочка, да неужели ты думаешь, что я здесь в самом деле что-нибудь значу? Да я и не знаю, кто такие вопросы решает-то. Тебе, поди, с полканом переспать надо было. Эх ты, шалашовка!

Козетта приподнялась, поглядела на него невидящими глазами, судорожно пытаясь отыскать в голове хоть одну мысль, опустошенная настолько, что не осталось в душе даже ненависти, и проговорила:

– Если через неделю его отсюда не переведут, я разыщу вас под землей и убью, как собаку.

Угроза эта прозвучала нелепо, и сама девочка с озябшими плечами, дрожащая от озноба, была такой жалкой, что в душе у мужчины что-то шевельнулось, и он как бы нехотя сказал:

– Ни хера его никто не отпустит. У нас и так в этом году людей не хватает. А что кровью харкает – это худо, как бы совсем не загнулся. Вот что, – произнес он наконец, – я напишу тебе справку, что у него открытый туберкулез. Здесь и это ничего не значит. Но если ты поедешь с ней в Москву, может быть, у тебя что-нибудь получится.

Ветер стих, глотая слезы и сжимая в руке листочек, заключавший в себе надежду на спасение Тезкина, Козетта плелась обратно по заснеженной дорожке, спотыкаясь и оскальзываясь, и огромное небо над ее головой с немыми мерцающими собеседницами ее любимого было видно от края до края – только мешали фонари и скользящие над степью прожектора. Но Катя всей этой красы не видела, и случайно попавшийся ей навстречу знакомый тезкинский сержант поразился тому, как переменилось лицо приглянувшейся ему утром девушки.

Он хотел ее спросить о свидании, но Катя прошла мимо, как бы прошла она сейчас и мимо самого Александра. Случившееся отрезало его от нее, казалось, навсегда. Во всяком случае, меньше всего ей хотелось увидеть еще раз того, ради кого она все сделала.