Джеймс знал, что нельзя этого говорить, но не мог остановиться.

– Но ведь в Париже ты был не один, помнишь?

Мэтью втянул воздух сквозь зубы.

– Это болезнь. Я думал, что, если Корделия будет со мной, бутылка мне не потребуется. Но, видимо, уже слишком поздно. Бутылка требует меня к себе.

– Мне ты нужен больше, чем бутылке, поверь, – сказал Джеймс. – Мэт, позволь мне помочь тебе…

– О, Господь милосердный, Джеймс! – с отчаянием в голосе воскликнул Мэтью. – Как ты можешь быть таким снисходительным и всепрощающим? – Он выпрямился и отошел от двери. – Я не в состоянии сейчас это терпеть. Я не вынесу, если ты будешь помогать мне.

Джеймс не успел ответить: по двору разнесся резкий, громкий, как всегда, голос Чарльза:

– Ах, вот ты где, Мэтью! Тебя подвезти до холостяцкой квартиры? А может, поедешь со мной домой, увидишься с родителями? Уверен, они жаждут услышать о том, как ты провел время в Париже.

Мэтью состроил гримасу, хорошо знакомую Джеймсу; она означала: «Боже, дай мне терпения».

– Одну секунду, – крикнул он, потом обернулся к Джеймсу и положил руку ему на плечо. – Что бы ни случилось дальше с нами, я надеюсь, что ты не возненавидишь меня. Пожалуйста. Мне кажется, этого я тоже не вынесу.

Джеймсу хотелось зажмуриться. Он знал, что, закрыв глаза, он увидит двух мальчишек, бегущих по зеленому лугу в Идрисе, одного со светлыми волосами, другого – с черными.

– Я не могу ненавидеть тебя, Мэт. Для меня это невозможно.

Когда Мэтью тоже ушел, оставив Джеймса одного на ступенях, он закончил мысль: «Я не могу ненавидеть тебя, потому что вся ненависть направлена на меня самого. Для других уже ничего не осталось».

И вдруг увидел средь листвы сплошной —

Горят глаза, как свечи в час ночной.

Уставил ворон свой кровавый зрак,

Сам густо-черный, как кромешный мрак.

Верблюдицей сгорбатясь, важен, тих,

Одетый в траур, как святой Салих.

Сидел провидец-ворон на суку,

Как драгоценный камень на шелку.

Меджнун сказал: «Скиталец и собрат,

У нас сердца в единый бьются лад»[26].

Низами Гянджеви, «Лейли и Меджнун»

Корделию всегда удивляла лондонская погода. Несмотря на облака и даже снегопад, небо здесь бывало таким светлым, а дневной свет – таким ярким, что ей буквально слепило глаза. Она сидела в пролетке рядом с Алистером, смотрела в окно на молочно-белое небо и, щурясь, пыталась представить себе синий небосвод и прозрачный воздух Парижа. Воспоминания о времени, проведенном во Франции, уже казались ей далекими и неправдоподобными, словно были сном.

Они молчали, пока кучер лавировал среди потока экипажей, заполнивших Стрэнд. Еще год назад брат засыпал бы ее вопросами. Сейчас он не проявлял ни малейших признаков нетерпения и просто ждал, когда сестра заговорит.

– Алистер, – произнесла она, когда кэб выехал на Трафальгарскую площадь. Справа и слева тянулись величественные здания из портлендского камня с нарядными колоннами. – Насколько я понимаю, это Магнус дал тебе знать, что нужно приехать за мной в Институт?

Алистер окинул ее неодобрительным взглядом.

– Корделия, надень перчатки, холодно. Да, Магнус сообщил мне, что ты прибыла из Парижа через Портал. Он сказал, что ты показалась ему уставшей после поездки и что ты, скорее всего, захочешь, чтобы тебя забрали.

– Забрали, – пробормотала Корделия. – Как багаж. Кстати, перчаток у меня с собой нет. Наверное, я забыла их в гостинице.

С нарочито тяжким вздохом Алистер снял свои перчатки и начал надевать их ей на руки. Выглядело это смешно, потому что перчатки были ей велики, но они были толстыми и еще хранили тепло его рук. Корделия с довольным видом пошевелила пальцами.