– Чтобы натянуть, когда вы войдете?

– Ну да.

– Ничего не выйдет. Я думал об этом. От моего кресла до того места, где вы споткнетесь, слишком далеко. А вчерашняя моя попытка нападения убедительно доказывает бесполезность прямой атаки даже с расстояния, куда более близкого. Кстати, ведь я вас ударил. Как же получилось, что на вас ни царапины?

Зверь покачал головой:

– Все разговоры после ужина. Вам принести что-нибудь почитать?

– Не хочу показаться банальным, но, может быть, здесь найдется Библия? Или вы таких книг не держите из принципа?

– Отец Алексий, – укоризненно протянул Зверь. – За кого вы меня принимаете? Не могу сказать, что священное писание – моя настольная книга, но уж для вас-то найдется экземпляр. Правда, без обложки. Очень она твердая и тяжелая. Это ничего?

– Без обложки, это не страшно, – в тон убийце ответил священник, – главное, чтобы без порнографических картинок между страницами.

– Хм… – Зверь, уже стоящий в дверях, задумался. – Удивительно, почему Библия с порнографией пришла в голову вам, а не мне? Ладно, принесу. Без обложки и без картинок.

Ветхий завет выучен уже, казалось бы, наизусть. Сколько же можно читать его и перечитывать, пытаясь открыть для себя что-то новое? До бесконечности, наверное. Особенно сейчас, когда горячим нетерпением налито тело. Когда хочется бить и убивать… как это страшно все-таки. Непривычно, но кажется почему-то таким естественным.

Очень важно понять, как случилось, что удар, который должен был если не убить, то хотя бы оглушить надолго, не нанес ни малейшего вреда.

И не менее важно найти оправдание этой своей готовности лишить жизни другого человека.

«Око за око».

Были времена, когда священники сражались, как солдаты. Погибали и убивали. Значит ли это, что сейчас, здесь, спасая свою жизнь, он, отец Алексий, может убить, чтобы выжить?

В общем, да. Допустимо убийство ради спасения близких или себя самого. Но невозможно служить после пролития крови. Литургия – важнейшая из служб, становится недоступна.

И, по правде сказать, убивать конкретного человека, этого самого Зверя, спокойного, обаятельного, дружелюбного, не хотелось совсем. Это нежелание исчезнет, как только вновь дойдет до дела. В бою очень легко забыть, кто перед тобой – друг или враг. В бою есть противник, и ты должен победить, или победят тебя. Должен убить, или тебя убьют.

Что же смущает?

За что так упорно цепляется разум, что за мысль не дает покоя?

Неприметная внешность.

Не столь уж и неприметная, если приглядеться внимательно. Очертания рта: короткая, словно срезанная верхняя губа. И четко очерченная нижняя. Подбородок выпирает вперед, вызывающий, но не тяжелый, тонкая переносица… Где он видел это?

Позабыв о книге, отец Алексий сорвался с места и влетел в ванную комнату.

Зеркала. Пластиковые, намертво впаянные в стены. Их не разбить, а значит, нельзя использовать как оружие. Но не оружие нужно было сейчас священнику.

Выворачивая шею, скашивая глаза, он пытался разглядеть себя в профиль. Потом сообразил, открыл зеркальную дверцу шкафчика и встал так, чтобы видеть свое отраженное лицо в большом зеркале на стене.

Борода мешала, конечно. Борода и усы. Но не настолько мешали они, чтобы не разобрать те же самые очертания губ, почти такой же подбородок и нос. Типичные. Вызывающе-монголоидные.

– И руки, – усевшись на теплый пол ванной, пробормотал отец Алексий.

Тонкая кость, характерная для семитов, некоторых африканских народов и монголоидов. В Звере не было ярко выраженных семитских черт. Уж тем более не походил Зверь на негра. В его лице вообще не было приметных особенностей. Если не смотреть внимательно. А отец Алексий присматривался, еще как присматривался, когда пытался понять, как же удалось его тюремщику уцелеть после смертельного удара.