Спустя две недели папа привозит меня домой в своем служебном фургончике. В кабине есть место только для двоих, поэтому мама остается убирать к моему приезду дом. И по мере приближения к Стортфолду у меня постепенно начинаются нервные спазмы в животе.

Жизнерадостные улицы родного города кажутся чужими. Я смотрю на них отстраненным, критическим взором, невольно отмечая, какое здесь все бедненькое, но чистенькое. Неожиданно я начинаю понимать, что увидел Уилл, когда впервые приехал домой после аварии, но сразу же отбрасываю эту мысль. Когда мы сворачиваем на нашу улицу, я вдруг ловлю себя на том, что вжимаюсь в спинку сиденья. Мне совсем не хочется вести вежливые разговоры с соседями и давать объяснения. Не хочу, чтобы меня осуждали за то, что я сделала.

– Ты в порядке? – Папа как будто читает мои мысли.

– Отлично.

– Вот и молодец. – Он ободряюще кладет мне руку на плечо.

Мама уже встречает нас на пороге. Похоже, последние полчаса она караулила у окна. Папа ставит одну из моих сумок на ступеньку и возвращается, чтобы помочь мне выйти из машины и забрать вторую сумку. Теперь я уже могу обходиться только тростью. Медленно ковыляя по подъездной дорожке, я спиной чувствую, как колышутся занавески в соседних домах. И буквально слышу шепотки соседей: Посмотри, кто тут у нас объявился. Как думаешь, что она на сей раз натворила?

Папа направляет меня вперед, внимательно следя за моими ногами, словно они могут занести меня куда не надо.

– Ну как, нормально? – без устали твердит он. – Вот так, потихонечку.

Я вижу в прихожей за маминой спиной дедушку. На нем клетчатая рубашка и парадный голубой джемпер. Ничего не изменилось. Те же обои на стенах. Тот же ковер в прихожей, который, судя по белесым полосам, мама пылесосила не далее чем сегодня утром. На крючке висит моя старая синяя куртка с капюшоном. Восемнадцать месяцев. У меня такое чувство, будто я отсутствовала целых десять лет.

– Не торопи ее, – говорит мама, нервно ломая руки. – Бернард, ты слишком быстро идешь.

– Она явно не собирается соревноваться с Мо Фарахом[1]. Но если пойдет еще медленнее, нас примут за лунатиков.

– Осторожней, ступеньки! Бернард, может, подстрахуешь ее сзади, пока она поднимается. Ну, ты понимаешь, на случай, если она вдруг начнет падать назад.

– Я знаю, где у нас ступеньки, – цежу я сквозь стиснутые зубы. – Хотя и жила здесь всего-навсего двадцать шесть лет.

– Бернард, проследи, чтобы она не споткнулась о тот выступ. Ты же не хочешь, чтобы она сломала и второе бедро.

Господи! Неужели и у тебя, Уилл, все было так же? Каждый божий день?

И тут, отодвинув маму в сторону, на пороге появляется моя сестра.

– Мама, ради бога! Ну давай же, Хопалонг![2] Нечего устраивать здесь бесплатный цирк.

Трина просовывает руку мне под мышку и на секунду оборачивается, чтобы бросить испепеляющий взгляд на соседей. Она возмущенно поднимает брови, словно хочет сказать: какого черта?! Я могу поклясться, что слышу шуршание задергивающихся занавесок.

– Проклятые зеваки! Ну да ладно. Поторапливайся! Мне еще надо успеть отвезти Томаса в клуб, а я обещала, что до этого ты покажешь ему свои шрамы. И боже мой, до чего же ты отощала! Твои сиськи, наверное, теперь похожи на два мандарина, засунутые в пару носков.

Очень нелегко смеяться и одновременно идти. Томас так стремительно бросается меня обнимать, что я останавливаюсь и упираюсь рукой в стенку, чтобы не навернуться, когда он в меня врезается.

– Они что, действительно тебя разрезали, а потом собрали по частям? – спрашивает он. Его макушка уже на уровне моей груди. И у него не хватает четырех передних зубов. – Дедушка говорит, что они тебя неправильно собрали. И бог его знает, как мы сможем определить, что они перепутали.