Для все большего числа людей идея перемены означает смену страны проживания, а не правительства. Проблема миграционной революции – как, впрочем, и любой другой – в том, что она несет в себе самой потенциал контрреволюции. В нашем случае революция пробудила испуганные толпы в качестве главных действующих сил европейской политики. Встревоженное большинство боится, что чужеземцы захватят их страны и поставят под угрозу их образ жизни; они убеждены, что сегодняшний кризис вызван сговором космополитически настроенных элит и иммигрантов с племенным сознанием.
В век миграции демократия из инструмента вовлечения превратилась в механизм исключения. Основная черта многих правых популистских партий в Европе – не национальный консерватизм, а реакционность. Как отметил Марк Лилла, «живучесть реакционного духа даже в отсутствие революционной политической программы» порождена ощущением, что «современная жизнь в любой точке планеты подвержена постоянным социальным и технологическим изменениям. Жить такой жизнью – значит находиться в психологическом состоянии перманентной революции»[13]. Для реакционеров «единственный разумный ответ на апокалипсис – вызвать другой в надежде начать все с начала».
Глава 1
Мы, европейцы
В выдающемся романе «Перебои в смерти» (2005) Жозе Сарамаго описывает общество, в котором люди живут так долго, что смерть утрачивает свое экзистенциальное значение[14]. На заре новой реальности возможность продления жизни наполняет людей восторгом. Но довольно скоро ему на смену приходит замешательство – метафизическое, политическое и практическое. Разные общественные институты начинают сомневаться в преимуществах долгой жизни. Католическая церковь обеспокоена тем, что «без смерти не будет и воскресения, а без воскресения теряет смысл существование церкви». Жизнь без смерти подрывает политику страховых компаний. На государство ложится непосильное финансовое бремя выплаты вечных пенсий. Люди с пожилыми и немощными членами семьи понимают, что только смерть избавит их от бесконечного ухода за родными. Премьер-министр предупреждает монарха: «Если мы не начнем умирать, то лишимся будущего». Вскоре возникает мафиозная группировка, которая тайно вывозит старых и больных умирать в соседние страны, где смерть еще возможна.
Европейский опыт мира без границ, который мы называем глобализацией, чем-то напоминает заигрывания Сарамаго с бессмертием, сказку о возвышенной мечте, обернувшейся кошмаром. Вызванное падением стен воодушевление 1989 года сменилось приступом тревоги и требованием возвести заборы. С момента падения Берлинской стены – события, возвестившего открытость мира, – Европа построила или заложила 1200 километров заборов, прямо предназначенных для сдерживания чужаков.
Если еще вчера большинство европейцев ожидали, что глобализация изменит их жизнь к лучшему, то сегодня образ глобализованного мира будущего вызывает у них беспокойство. Как показывают недавние исследования, многие европейцы верят, что жизнь их детей будет тяжелее их собственной, и считают, что их страны движутся в неверном направлении.
Турист и беженец – два противоречивых символа глобализации. Турист – главный герой глобализации, превозносимый и принимаемый с распростертыми объятиями. Это щедрый и великодушный иностранец. Он приезжает, тратит деньги, улыбается, восхищается и уезжает. Он позволяет нам почувствовать связь с остальным миром, не обременяя своими проблемами.