– Нет, мамочка. Не сержусь. Просто я так скучаю по папе. А здесь… – Витя покосился на стол, где лежала сумка с бобинами. – Здесь мы записали его голос, когда он уезжал.

Маша посмотрела на сына.

– Голос папы? Почему ты ничего не говорил мне?

Витя похолодел. Если она услышит голос незнакомого мужчины, то… как он объяснит ей это?

– Не знаю, – сказал он быстро. – Завтра нужно послушать. Может быть, я не успел и вы все стерли.

– Ты дашь мне послушать?

– Если что‑то осталось…

Мама поцеловала его и поднялась с кровати.

– Папа бы тобой гордился, – сказала она. – Хоть меня и лишили премии за твою выходку, все наши мужики были в шоке. Храбрый парень растет, сказали.

– Мам…

– Да, сынок.

– А… если бы ты могла изменить будущее, чтобы ты сделала?

Маша покачала головой.

– Я бы хотела, чтобы ты был счастлив, – сказала она. – Спокойной ночи, сын.

2010 год

– Боюсь… – маленький сухонький доктор снял очки, вытер рукавом халата вспотевший лоб и покачал головой: – …боюсь, молодой человек, гипноз на вас не действует.

Виктор привстал с кушетки. Голова у него закружилась и он тут же осел, если не сказать – рухнул назад на твердый коричневый дермантин.

– Что? – спросил он доктора. – Что вы сказали? – В голове у него шумело, то и дело в мозгу проносились странные туманные образы, среди которых он различал давно забытые черты отца, испуганное лицо соседки, какие‑то коридоры, яркий свет, бьющий прямо в лицо и… это лицо, лицо, лицо…

Виктор опустил ноги на пол, обхватил голову руками и застонал.

– Помилуйте, голубчик… – взмолился доктор, – я, к сожалению, не невролог, а у вас явно функциональное расстройство… возможно, вы где‑то сильно ударились и теперь вас мучают эти головные боли. Что же вы мне сразу не сказали… в таком случае гипноз вам противопоказан и, прямо скажу… даже опасен. В каком‑то смысле не исключена возможность, что в ходе такого гипноза вы можете подменить свою личность вымышленной, придуманной… и что тогда делать? – старый врач вздохнул, медленно снял белый халат и повесил его на спинку вытертого до блеска кожаного кресла.

– То есть… по‑вашему, я все это выдумал? Так, что ли?

– Ну зачем же – все? Реальность смешалась с фантазией и теперь сложно их разъединить, сложно понять, где вымысел, а где реальность, – миролюбиво ответил доктор.

В комнату кто‑то тихонько постучал.

– Софочка, это ты? Мы уже заканчиваем.

– Яша, у вас все хорошо? Я слышала голоса…

– Да, все замечательно, через пять минут я выйду.

Шаги за дверью удалились.

Виктор взглянул на доктора.

– Я хочу повторить. Я хочу повторить сеанс.

– Это невозможно. – Теперь уже голос доктора был жестким и даже немного злым.

Виктор сжал кулаки.

– Назовите цену.

– Молодой человек. Дело не в цене. А в том, что вы можете буквально сойти с ума, можете умереть на этой кушетке, вы меня понимаете?

– Лучше уж я умру, чем буду жить как химера, не в силах отличить правду от лжи, сон от яви…

– Но вы же что‑то видели сейчас? Попробуйте разобраться… а голоса, мы все их слышим, поверье опытному психологу… я работал на войне, в горячих точках… – Яков Абрамович снял с полки черно‑белую фотографию в тонкой рамочке, всмотрелся в нее, потом вернул обратно на место. – Хотите историю? – Он посмотрел на дверь, видимо, вспомнив обещание, данное жене, потом махнул рукой. – Был у меня в Афгане один друг… мы познакомились… да, в общем‑то нет, мы не знакомились, это судьба так распорядилась – я оперировал тяжелораненого бойца, пытался спасти ему ногу, когда начался жесткий обстрел, и на кишлак, где мы обосновались, пошла волной атака моджахедов. Все бы ничего, командир вызвал вертушки, не первый раз это случалось. Раненых должны были вывезти, потому что такие операции в полевых условиях проводить нельзя, просто нет условий. Но я понимал, что боец просто не выдержит.