– Мне казалось, огурец ароматнее.

– Конечно, ароматнее. Но он сушит салат. А для запаха, поверь мне, достаточно одного-единственного огурчика.

В плане внекухонном они общались тоже легко и столь же легко. (Вера делала свое дело.)

– Он злобный, Анечка, – объясняла она. – Он злобный и злопамятный тип.

– А я-то думала: Старохатов!.. Такое имя. Такая популярность!

– Анечка, он обирает, он грабит ребят.

– Но, может быть, он дает вашим ребятам какие-то очень ценные советы?

– Может быть. Но за свои советы пусть берет вот эту бутылку коньяка. Пусть берет коньяк, пусть берет торт. Пусть берет красивые часы. Если уж не может не брать.

И после паузы сказала, помешивая ложкой в салатнице:

– Но пусть не берет у них половину денег. – И пояснила: – Ты, Анечка, знаешь ли, сколько стоит сценарий? Нет?.. Я тебе скажу: вместе с потиражными это примерно десять тысяч.

– Новыми? – Аня ахнула. Мою молоденькую жену, мыкавшуюся в небольшой лаборатории завода, цифра с таким количеством нулей могла сбить с ног. Тут пасовали и не такие, как она. Тут надо быть хорошо закаленным. Но Аня лишь ахнула, она даже слюны не сглотнула, – простая душа.

– Новыми, Анечка… десять тысяч новыми – и половину их Старохатов забирает себе.

Я вставил:

– Это пока твое предположение.

– Ах, перестань!

– Ты, Вера, забегаешь сильно вперед.

– А вот съезди к Коле Оконникову и сам убедишься, забегаю я вперед или не забегаю.

И тут случился цирк – маленькое представление. Аня вдруг вздохнула. Горько так вздохнула и сказала:

– Я-то думаю, почему у нас кино становится все хуже и хуже. Совсем вырождается… А ведь это, наверное, потому, что в кино делаются такие вот дела.

– Ну конечно.

И Вера подмигнула мне. Дескать, не мешай.

– Оказывается, вот почему в кино такая невыносимая скучища.

– Именно поэтому!

– И если Игорь поможет вывести его на чистую воду, то заодно и фильмы станут получше.

– Ну конечно, Анечка. Именно так и будет – вот увидишь!

И Вера опять подмигнула. Дескать, твоя жена девочка еще молоденькая. И не разубеждай ее. Ты же видишь, как отлично с ней можно ладить.

Они сделали салат, разжарили котлеты и теперь готовили стол. Разговор продолжался. И скоро уже не осталось сомнений, что наше кино здорово шагнет вперед, как только я поймаю Старохатова за руку, – Аня и Вера говорили и об этом совершенно искренне. Даже радостно. Даже немножко взахлеб. Вера (если не считать тех двух подмаргиваний мне) очень серьезно, солидно и как-то даже ласково объясняла моей жене, что Добро должно бороться со Злом, а хорошие люди – с плохими.

Вот именно. Без пережима и воочию Вера показала мне, что двадцать четыре – это детскость, пушок, наив и что Вера и я, как старые друзья, можем общаться спокойно и без трений. И даже обмана в этом не будет: обман не нужен. Я-то боялся, что Аня поинтересуется прошлым, – я говорил ей, что в беде мой старый друг и что надо помочь человеку. Говорил, что человек унижен. И так далее. А всего-то и нужно было намекнуть, что подлец Старохатов портит наше отечественное кино и что, если его не изобличить, в кинотеатрах будут показывать бог знает какую чушь. А ведь и без того смотреть нечего.

Когда я провожал ее ночной улицей до метро, Вера сказала (а фонари нам светили по очереди – один, другой, третий, как и положено светить фонарям):

– Я мило скоротала себе вечер. У вас дома хорошо, честное слово… И тебе я развязала руки.

Это уже могло пройти без пояснений. Но она пояснила:

– Тебе не придется ничего ей сочинять. И если мы будем иногда видеться и болтать по телефону о нашем деле, она не станет думать лишнего. И не станет попрекать, что ты заводишь роман в нерабочее время.